Гуманная педагогика

«Это что же такое? Он что, даже не знал, что танки еще вчера вывели? — не поверила Волкова. — Да ну. Ты радио не слушаешь, Игорь? Какие телеграммы? Танки-то еще вчера вывели!»

Лицо Кочергина налилось нездоровой кровью.

Да он весь пылал. Похоже, он сильно облажался.

Даже Дед усмехнулся. Твою мать. Хорунжий Северцев в Харбине часто попадал в такие истории. Бил посуду, потом оказывалось — не ту. Твою мать. Танки вывели, а Кочергин не знал, видите ли, пасся в лилиях. Потому телеграфистки и не сдали его «куда надо». Пусть вкладывает деньги в почту, а не в алкоголь.

Игорь, тяжело дыша, поднялся.

Не глядя ни на кого, хлопнул дверью.

Дра бра фра. Хахлов (Благовещенск) тоже ничего не понимал. И Коля Ниточкин ничего не понимал. И Рожкова с Волковой не понимали. Как это так? Танки вывели, а человек беснуется. Это все алкоголь, распущенность. Даже бюст сталинского лауреата ничего не понимал. Лажанулся Кочергин крепко.

Все смотрели на Дмитрия Николаевича.

«За что же отчислять Кочергина?»

«За дело», — ответил Пудель.

«Он хорошие стихи пишет».

«Вот и дал бы телеграмму Твардовскому», — не удержался счастливчик Козлов (Ха Ё-пинь), он, конечно, ревновал Кочергина к поэзии и к известности, а Нина Рожкова, наоборот, жалостливо заплакала. Жалела Кочергина.

«Ну почему вы такие злые?»

Чехов негодующе поднял над собой палец.

«Объясняю. Тем, кто еще ничего не понял. Мы потому и проводим семинары с молодыми литераторами, что понимаем: слово — это грозное оружие. Где-то недоглядишь, вся страна рухнет. А мы — мирная страна, мы пользуемся только «бомбами времени». — («И танками», — негромко шепнул поэт Леванович, но его не услышали.) — Мы посылали и впредь будем посылать в будущее только такие, как у Суржикова, мирные бомбы. Это наш стиль, это наше понимание истории. Так что думайте, не гоняйтесь за красивыми жестами. Телеграммы — это вовсе не литература. «У ветвистого дерева нет безветренных дней», — вдруг посмотрел он на Люду Волкову. — Ну и ладно, пусть так. Все-таки Козлов жизнь лучше всех понимает, — дружески улыбнулся он Ха Ё-пиню. — Люди нуждаются в счастливых рассказах. Хватит драм, сколько можно? А хочется страдать — читайте Шекспира. Люди много работают. У людей нервы истощены. — Чехов так и сказал: нервы истощены. — Конечно, мы за свободу слова и печати, но мы против пустой демагогии. Сами знаете, там, — решительно указал он куда-то за снежный Хехцир в сторону Китая, — лозунги выдают заманчивые. «Пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто учений». А на деле? На деле у них идет выкашивание всех цветов, вот что получается на самом деле. Никакого соревнования, один сплошной обман! И на Западе одна сплошная демагогия. А вы — советские писатели, — посмотрел он на нас так, будто мы, правда, были уже советскими писателями. — Рожкова, перестаньте рыдать! На что вам чувства, если не чувствуете яда? Мы за контроль. Мы за жесткий качественный контроль. Искусство должно принадлежать народу, это так. Но не всему же сразу! — он широко развел сильные руки. — Не каждый читатель правильно понимает печатное слово. Так что повторяю, друзья. Телеграмма — это не жанр».

О чем думал Дед, слушая московского гостя?

Понятно, от новых писателей ждут нового искусства.

Очень ждали в тридцатые годы этого нового молодого писателя — дерзкого, с серпом и молотом в мускулистых руках, с зовущей песней о встречном, а под красным знаменем, как ни странно, теснились всё больше худосочные, прокуренные, перхающие, нормально не переварившие ни Маркса, ни Бебеля, мучающиеся отрыжкой символизма и всего такого прочего. То же и сейчас. Какой-то чех в пражском метро отталкивает от дверей советского солдатика: а ты, дескать, на танке езжай! И Кочергин, твою мать, шлет телеграмму в защиту этого нашего союзника чеха.

«Я называю кошку кошкой».

В свое время опытный полковник МГБ Анатолий Барянов весело говорил Деду: не выгорело это ваше белое дело. Весело указывал: унесли вы свое горе в Китай, вот там его и оставьте, не тащите обратно. В нашей стране мы всех подвергнем жгучей прожарке. Душу каждого заблуждавшегося лизнет очистительный огонь. Помните, весело спрашивал Барянов, чем закончил ваш уверенный полковник Карпенко? Службой в красном Владивостокском ГПУ. Сумел перековаться. А генерал Брусилов? Спецом в Стране Советов. Они, спецы, бывшие белые офицеры, с помощью комиссаров из народа быстро покончили с анархией в рабоче-крестьянской Красной армии, научили людей грамотно воевать. Вот правильный поворот.

Груб был полковник Барянов.

В Перми, весело напоминал Деду, по Сенной площади в восемнадцатом году генерал Пепеляев скакал на белом коне в вихре клубящегося снега под своим бело-зеленым флагом, а за ним радугой — конвой в шапках с малиновыми верхами. Пермяки плакали от умиления: слава герою! Генерал Пепеляев тогда был не прочь первым войти в Москву, тревожился, не дай бог, его обставит Деникин!

Напрасно тревожился. Не обставил.

Азиаты правы: прошлое недостоверно.

Что оглядываться? Что там увидишь в прошлом?