Гуманная педагогика

«Вы только представьте, — радовался нашему вниманию Коля Ниточкин. — Волосатый мускулистый охотник каменного века припер мясо в пещеру. Много мяса. Ну, как у Пшонкина-Родина. Все племя сбежалось, все радуются, спрашивают. Это охотник чомон-гула завалил? Это большого страстного чомон-гула завалил наш охотник? Или чье это такое вкусное мясо, почему оно с хоботом? Вот добытчик и отвечает. Это не чомон-гул, придурки! Это мамонт! Дошло?»

Дед добавил (про себя): вашу мать!

«Конечно, мамонты с тех пор давно вымерли. — (Коля тогда еще не знал, что последних мохнатых в девятнадцатом году съели красные партизаны.) — Птицы расклевали навоз, выветрились следы. — Коля растерянно развел руками, как совсем недавно разводил руками Дмитрий Николаевич, партийный товарищ Пудель. — К сожалению, это все, что мировая археология может постигнуть».

«Не мало ли?» — удивился Дед.

И вспомнил музей в Благовещенске.

Две старухи у входа, вонь, пыль, твою мать, темные, с каменного века немытые окна, серые пятнистые черепа, желтые кости, клыки мамонтов и людей, дохлятина в стеклянных банках, портреты страшных обезьян — наших предков, фигуры каторжников (тоже наши предки), нестираные халаты с тузами, крошащиеся куски каменного угля с отпечатками доисторических корней, веток, листьев, пыльные цепи, конец старому, начало новому. Да откуда же, твою мать, в этом сраме и пыли, в этой неразберихе и ничтожестве, твою мать, по чьей такой чудесной милости и доброте, во всей этой неразберихе (большой вам привет, Ольга Борисовна Лепешинская) мог явиться в наш сумеречный мир светлый и радостный Коля Ниточкин?

А слово…

Ну что слово…

«Всё же вы зря сослались только на Чайлда».

«И это все, что мировая археология надеется постигнуть».

«Да ну. Что за пессимизм? Это британский археолог так сказал, юноша. А вы вспомните утверждения наших советских археологов. Вспомните наши музеи! Даже у вас в Благовещенске есть музей, пусть запущенный, но богатый. А вот умных интересных писателей, чтобы они вовремя осмысливали огромные накопленные нами богатства, таких писателей еще недостаточно, — откровенно польстил Дед Коле Ниточкину. — А это жаль. Люди чем выделяются из грубого животного мира? Правильно. Хоронят своих покойников, калечат друг друга, испытывают нелепые желания, какие не приходят в голову другим живым существам. — (Опять, наверное, вспомнил Ольгу Борисовну Лепешинскую, ее слова о кукушках, самозарождающихся в чужих яйцах под воздействием далекого лесного кукования.) — Так что будьте смелей, юноша. Вспоминайте не только Чайлда, вспоминайте, к примеру, нашего академика Алексеева. Это он, Валерий Павлович, выделил новый вид питекантропа — питекантроп рудольфенсис. Это он, изучая окаменевшие останки ребенка из азиатского Тешик-Таша, понял, что видит девочку, а не мальчика, как до него всеми принималось. Не так просто по голым костям такое определить. Да, конечно, работами Геккеля, Дарта, Брума, Дюбуа может гордиться любая страна, но почему бы не напомнить читателям о работах наших ученых? О работах Бонч-Осмоловского, Герасимова и Гремяцкого, Нестурха и Рогинского, Бибикова и Окладникова?»

Писатели и мы, семинаристы, восторженно внимали Деду.

Только Хахлов опять не выдержал. Хра бра дра. Ухмыльнулся страшно.

Дескать, знаем мы это ваше первое слово! Питекантропы рудольфенсисы! Хватит болтать! Не было на свете никакого первого слова! Может, дикие люди болтать начали сразу с сотого или триста второго слова.

Даже я влез в такое живое обсуждение.

«Недавно, — влез, — на Курилах американцы нарушили наше воздушное пространство. Конечно, нарушителя перехватили и вынудили сесть в Буревестнике на острове Итуруп. Я там бывал. Там взлетная полоса километра два, не больше, боялись, не хватит места уроду, это же огромный ДС-8, и весь набит американскими солдатами. Но посадили, трактор поставили на полосе, чтобы никто не сбежал. Разговаривали с задержанными с помощью местной учительницы английского языка. Вот попробуйте угадать, какое первое слово произнес американский пилот?»

«Мамонт!» — дружно выдохнули семинаристы.

«Да ну! — засмеялся я. — Выругался янки. Понимал, что к чему. Продержали американцев в самолете почти двое суток, а потом с позором выгнали с острова, дескать, лезете, нарушаете, а нам вас еще кормить. Сваливайте, пока мы добрые. Во Вьетнаме вас ждут. Вы называете вьетнамцев гуками, вот они, эти маленькие гуки, и надерут вам задницу».

Гуки — это грязь. Опять привет Ольге Борисовне.

Ну а с рассказа Коли Ниточкина плавно перешли на стихи Нины Рожковой.

Бледная, разволнованная, как неглубокое море, в цыганском цветистом платье, Нина то нашептывала, то выкрикивала свои стихи.

«Коровьи нимбы на лугу сияли в изумрудах слепней…»

Стихи Нины Рожковой нас просто очаровали. Другого слова не найду.

«И проступали здесь года, как перстни зэков на фалангах…»

«Мангэ-э…» — Ольга Юрьевна страшно удивилась столь необычным стихам, но все же пора, пора, наверно, и сэмул-мэмул, то есть окутываться дымом.