Гуманная педагогика

«Конечно, — вдумчиво заметил Чехов, однофамилец знаменитого русского классика, — в коммунистическом Вьетнаме все еще длится война, творятся бомбежки, массовые убийства, империализм не дремлет, ему крови и крови хочется, убит в Америке вождь… простите… лидер чернокожих… Я не призываю Козлова напоминать нам о несовершенстве нашего мира, но Ольга Юрьева правильно заметила: все в художественном произведении должно наводить нас на мысли о человеке…»

«Да, — кивал Козлов. — Да!» И быстро-быстро что-то записывал.

Только Хахлов (тридцать девять, Благовещенск) дал слабину.

«Бра дра фра. И там у них хорошо, и тут у них хорошо. Прям хочется босиком выскочить на балкон и заорать: а у меня-то как хорошо!»

Но не разулся, не выскочил.

Так что следующую жертву наших литературных разборок, Колю Ниточкина, все приняли в высшей степени благодушно. Давай, вчерашний школяр! Громи несовершенство нашего мира.

Но Коля Ниточкин начал с вопросов.

«Вот вы научную фантастику не любите, да? — Это он сказал несколько удивившемуся Андрею Платоновичу. — Я специально у настоящего Чехова, — (Андрей Платонович напрягся), — все собрание сочинений прошерстил, он тоже, оказывается, не любил научную фантастику. А за что ее не любят?»

К счастью, ответов на свои вопросы Ниточкин не ждал.

«Вот ты, — с явным сочувствием посмотрел на опухшего за ночь Кочергина, — представь такое. Ты проснулся, все болит, а в густых ветвях над тобой поют счастливые тучные птички, как бы даже в пернатых шлемах. В траве разные животные пасутся. — При этих словах Кочергин обеспокоенно открыл глаза. — Или рыбу возьми. Толстую, сытую, как в рассказах Козлова. Зачем рыба? Почему в воде? И вообще. Вы заметили, что у Суржикова в «Бомбе времени» совсем нет пейзажей?»

Дед, слушая Колю Ниточкина, улыбнулся. Может, вспомнил красного графа Алексея Николаевича Толстого, когда-то утверждавшего (на обсуждении горьковского плана «Истории фабрик и заводов»), что главное в истории советских фабрик и заводов — это пейзаж.

Впрочем, рассказ Ниточкина назывался «Первое слово».

Оказывается, Ниточкин докопался до самого первого человеческого слова.

Не до того пресловутого, библейского, захватанного разными нечистыми и нечестными поповскими руками, а действительно до того по-настоящему первого, которое еще на заре времен научились произносить древние люди, даже еще и не знавшие, что они — люди.

«Ну, какое слово?» — допытывался Коля.

«Думаете, мама? А вот и нет!»

И сам ответил: «Мамонт!»

Придурками нас, конечно, не назвал, но что-то такое подразумевалось.

«Ну правда! Вы сами подумайте. «В начале было Слово! В начале было Слово!» Да сколько можно повторять одно и то же. Вы нам не намеки давайте, а само слово! Ну вот. Не можете? Тогда слушайте. Я совершенно уверен, что в глубине веков, в самом начале времени были не слова, а всего лишь первичное кодирование информации! — совсем зарвался Ниточкин. — Только потом, позже, предметы и явления начали получать имена. Вода стала водой, ноги — ногами, зуб — зубом, и все такое прочее. До этого люди просто клацали зубами. Клацали, конечно, но чем таким клацают — не знали. Накапливающаяся информация передавалась от отцов к сыновьям, от матерей к дочкам, — Коля так и сказал: к дочкам, — из одной эпохи в другую, в третью. В конце концов дошла вся эта первичная информация до одного умного ленинградского профессора Алексея Петровича Быстрова, палеонтолога и сравнительного анатома. А он, в отличие от других ленинградских ученых, сразу понял ее правильно. И немедленно прошерстил все имевшиеся в библиотеках города словари. И без всякого удивления, поскольку уже догадывался, в самых разных человеческих языках обнаружил одно-единственное, хорошо сохранившееся, общее для всех народов слово. Мамонт! Дошло? — посмотрел он на опешившего Хунхуза. — Слово мамонт даже пишется в разных языках почти одинаково. Можете проверить. Так что ленинградский профессор Быстров, и я это подтверждаю, убедил весь думающий мир, что в начале действительно было слово, и это слово было — мамонт».

Нина Рожкова заплакала.

Дед с интересом наблюдал за Колей.

Санкт-Петербург… Петроград… Ленинград…

Какая информация так странно дошла до этого юноши?

Вороной рысак в санках огибает главного шталмейстера, карета с красными ливреями и белыми чулками на запятках. Дама, стремительная и подобранная, офицер с саблей и папиросой, трусящий извозчик, тяжелый непреклонный дворник в тяжелом тулупе и с тяжелой метлой в руках, еще более тяжелый городовой на перекрестке, мастеровой с Лиговки, студент, это непременно. Юная курсистка со связкой книг, тучный протоиерей в еноте, проститутка в рыжей горжеточке, генерал, скребущий снег кожаными калошами, купчик на лихой…

Куда все ушло?

Куда все это пропало?