Гунны

Горпина бежала за нею:

— Оставьте, мамо, це ж не пособить!.. Оставьте!..

Но старуха уже нагнала навалившихся на кабана солдат и одного из них перетянула ухватом по широкой спине. Немец закричал от боли, обернулся и злобно ударил старуху кулаком по лицу. Потом ей скрутили руки и, сразу обессилевшую, замолкшую, с окровавленным лицом, с рассыпавшимися седыми волосами, поволокли в хлев и бросили с размаха в мокрый навоз.

Уже наступал вечер, а из дворов все гнали и гнали скотину и все везли без конца телеги с зерном. Долго еще в темноте гудящего майдана слышны были беспокойное ржанье лошадей, тоскливое мычанье коров и крики обессиленных женщин.

VI

Прошло несколько дней.

Стояла черная, чуть освещенная звездами, без малейшего ветерка, точно застывшая в неподвижности, душная ночь.

В окошко кто-то постучал. Выглянула седая голова, потом исчезла, и сейчас же старуха появилась в дверях. Всматриваясь в темноту, сердито ворчала:

— Прямо горе без Жучки... Кого тут носит по ночам?

— Остап Оверко тут живет?

— Тут, да не тут... Уехал... А вы кто будете?

— Знакомый его... Из Киева... с Арсенала... Может слыхали?

— Не слыхали.

Из дверей высунулась Горпина.

— А як вас звать?

— Федор Агеев.

— Ну, заходите.

Горпина бросила на прохладный земляной пол огромный кожух, и Федор, усталый с дороги, уснул в тот же миг.

На рассвете из лесу от Остапа приходил за хлебом подпасок Сергуня. Забрав буханки хлеба, долго, подозрительно, исподлобья осматривал Федора и, медленно что-то обдумывая, нехотя согласился на просьбу Горпины проводить его в лес к Остапу.

По дороге Сергунька искоса бросал суровые взгляды на незнакомого человека в городской одежде и стоически подавлял в себе желание заговорить с ним. От важности он сопел, часто шморгал носом и время от времени звучно сплевывал на сторону.

Федор, занятый своими мыслями, сначала не замечал мальчишку, потом стал приглядываться.

— Ты что ж такой сердитый? А?

Сергунька только хмуро взглянул и ничего не ответил.

Федор рассмеялся.

— Що вы зубы скалите? Як дитя малое...

Федору стало совсем весело. Светлорусая вихрастая головка мальчишки, большие серо-синие глаза, размашистые, будто пальцем нарисованные брови, надутые губы — все вызывало невольное желание приласкать маленького смешного подпаска. Потом понемножку разговорились. Сергунька рассказал Федору, как в одно лето умерли от тифа отец и мать, как немцы и гайдамаки увозили из деревни хлеб, как угоняли на станцию скот, как пороли в волости мужиков. Он говорил, видимо, подражая взрослым, — отрывисто, сердито, в паузах свирепо сплевывая.

— А в Змиевке перед самой школой пятый день на дереве трое дядек висять... А в Коровине парубки побили одного немца, щоб к дивчинам не лазил, а немцы наших шесть человек постриляли, а остатных в город повезли... А собаки на той неделе скаженого пана чуть в куски не порвали... А скотину мы теперь в лесу ховаем... Немцам не дадимо... Остап приказав... Ось побачите... А Петровку всю насквозь спалили...

Солнце из багряного стало сверкающе-золотым и всплыло высоко над горизонтом; над желтеющим полем широко опрокинулось голубое небо, воздух прорезали серые стаи шумливых воробьев, в золотистой массе высокого жита кричали незнакомые птицы — и было странно слушать все, что рассказывал Сергунька; даже бывалому, многознающему его спутнику минутами все казалось злою шуткой, выдумкой, бредом тяжело больного.

Желтые колышущиеся поля сменялись большими черными полосами невспаханной земли, шершавыми, точно подстриженными под машинку колючими участками прошлогоднего покоса.

— Мужики не пахали, не сеяли... — деловито, по-взрослому, пояснял Сергунька. — Щоб панам не досталось. А зараз, кто и посеял, снимать не хочет... Все равно немцы отберут...

— Так и надо, Сергунька, правильно...

В лесу Сергунька вел Федора не большой дорогой, а узкими заросшими тропинками, то неожиданно сворачивая в гущу толстых дубов, то прыгая через коряги и пни, и снова выходил на тропинку.

Внезапно открылась небольшая поляна, круглая, нежнозеленая, точно выхоленная клумба в богатом саду. Солнце заливало лужайку, на зелени тихо, точно в сговоре с людьми, паслись лошади, коровы, овцы, и так же тихо в тени под деревьями лежало несколько человек.

Федор не сразу узнал Остапа, но тот уже издали заметил своего памятного собеседника и быстро пошел ему навстречу.

Молча пожав друг другу руки, улыбались, как старые знакомые, потом отошли в сторонку, сели в тени под старыми дубами и долго тихо о чем-то беседовали.

Сергунька, сгорая от любопытства, десятки раз обегая вокруг, старался уловить хоть что-нибудь, но до ушей его долетали только отдельные слова или малопонятные отрывки фраз.

Желание знать все до конца не давало ему покоя. Он уже хотел было подойти вплотную, но Федор и Остап поднялись и пошли к людям на поляне.

Сергунька широко раскрыл рот и восторженно слушал слова Федора, обращенные к мужикам. Ему не все было понятно, и поневоле больше всего интересовал необычный чужой выговор.

«Мабуть — кацап, — подумал довольный своей догадливостью мальчишка. — Кацап, а яка голова...».