Гунны

По тому, как однотонно, не волнуясь, рассказывал человек, как привычно-равнодушно слушали его сонные соседи, Остап понял, что речь идет об обычных, каждодневных, никого не удивляющих событиях. И, словно в подтверждение его мыслей, лежавший на верхней полке человек в железнодорожной форме так же равнодушно заметил:

— Это в каждом уезде, в каждой волости. Куда ни кинь — везде клин. И в Таращанском, и в Нежинском, и в Прилукском. Вот, поглядите в окно...

Где-то далеко в черной глубине поля, то высоко вздуваясь, то быстро опадая, полыхало огромное желто-багровое зарево.

Под ним, убегая в обе стороны, резко обозначивалась извилистая линия горизонта, постепенно сливавшаяся с темнотой.

Зарево долго, как огненное отражение, бежало за поездом, пока на повороте внезапно не исчезло за последним вагоном.

III

Со станции, минуя водокачку, Остап пошел вдоль длинных площадок, сплошь забитых мешками с зерном. Высокие, до самых навесов, аккуратные штабеля тянулись плотной серой стеной, кончаясь далеко у переезда.

Немецкие часовые, равнодушно поглядывая на прохожих, медленно шагали у площадок, у груженых вагонов, у коричневой будки стрелочника.

Свернув с перекрестка, Остап вышел на знакомую дорогу.

Навстречу без конца тянулись обозы с пшеницей, арбы с прессованным сеном, небольшие стада коров и овец.

Рядом шагали босые, загорелые крестьяне, иногда встречались женщины, подростки, дети.

Остапу казалось, что он видит давно знакомых, близких людей.

— Здорово, дядько!

— Здоров, колы не брешешь!

— Звиткиля вы?

— З Комаривки.

— А кому хлеб везете?

— Новому пану.

— Якому?

— Чи ты сказився, чи с неба свалився?..

— Ни — я з нимецького плену.

— Отто ж, немцу и веземо!

Справа и слева знакомо зеленели светлые всходы пшеницы, далеко во все стороны, как цветные дорожки, убегали, вперемежку с невспаханными клиньями, разноцветные полосы, терпко пахло влажной разогретой землей, и надо всем прозрачной синью опрокинулось небо, изливая бесконечные потоки золотого тепла,

И каждый жаворонок, крохотным комком вьющийся высоко на одной точке, и звенящая в высоте песнь, и далеко за холмами показавшиеся шестикрылые ветряки, и встречная корова, неожиданно остановившаяся и недоуменно огромными круглыми глазами посмотревшая на Остапа, — все было родным и близким, всему хотелось низко поклониться и сказать ласковое слово.

Широко, по-солдатски, шагая, радостно подставляя лицо и грудь утреннему солнцу, глубоко вдыхая чудесный аромат родной земли, Остап тихонько, бесконечно много раз повторял, жадно охватывая все, что было видно и слышно:

— Здоровеньки були, мои ридные!..

За ветряками дорога круто свернула на проселок, и Остап сразу увидел белые хаты своей деревни.

На солнце серебряными облачками сверкнули прозрачные дымки из крохотных труб, и Остапу показалось, что запах дыма тронул его ноздри..

Он жадно вдыхал этот запах, и что-то неизъяснимо родное расширяло его сердце, наполняя теплом и лаской.

Вот крайняя хата глухонемого Гната.

Кругом тихо.

Ни людей, ни собак.

Может быть, старик уже умер?..

У соседнего двора в дорожной пыли играют незнакомые светлоголовые ребята.

Остап усмехается:

«Народились новые...»

На лавочке у зеленого палисадника, ровный, как доска, сидит белый старик Ничипор. Он смотрит на прохожего немигающими пустыми глазами.

— Що, дид, не взнаете?

— Ась?

Остап кричит:

— Не взнаете, дид Ничипоре?!

— Ни, синку, не взнаю.

Голос далекий, глухой, как из стога сена.

Остап проходит мимо соседа и с бьющимся сердцем останавливается у родного дома.

На дворе никого. Только незнакомая лохматая дворняга злобно бросается к гостю и, судорожно захлебываясь, выпялив налитые кровью глаза, с свирепым лаем носится вокруг.

Остап, смущенно улыбаясь, вяло отмахивается.

— Геть, дурна, геть, не бреши!

На тоненьком тыне знакомые крынки, у колодца побуревшие ведра, одиноко белеет на веревке вышитая спидница[5].

Все — как было.

В дверях показывается мать. Прикрыв глаза от света, вглядывается в прохожего. Не узнав, уходит.

И в тот же миг, будто что-то вспомнив, выбегает на двор, коротко вглядывается и с протянутыми вперед руками бежит навстречу.

— Остапе!.. Сынку!..

Она судорожно охватывает его обеими руками, кладет голову на грудь. И сейчас же, будто не веря, откидывает голову, смотрит в улыбающееся лицо и снова прижимается к груди.

Она охватывает его шею, пригибает голову и жадно, точно боясь, что сын снова уйдет, целует его губы, глаза, щеки...

— Сынку... сынку... Остапе...

Лицо ее мокро от слез, по темным морщинам стекают тонкие струйки.

— Господи... та що ж я... Господи... Пидемо в хату... Пидемо, сынку...

Она забирает его котомку, хватает за полу свитки и тащит за собой.

Сутулая, высохшая, она молодо носится по хате, выбегает во двор, спускается в погреб. Худой морщинистой рукой стряхнув крошки со стола, быстро ставит крынку с желтым молоком. Прижав целый хлеб к животу, отрезает большим ножом огромные косые ломти.

Из-под черного платка выбиваются седые волосы, от темных глаз полукруглой сеткой бегут морщинки, и рот раскрывается в неудержимой радостной улыбке.