Гунны

— А я слухаю — що Жучка так разбрехалась?.. Бачу — якийсь чумак...

— Не спизнала ридного сына?

— Спизнала... Спизнала... Як ридное дите не спизнати?

Долго кормила яишней, усердно подливала молоко, подкладывала серые ломти.

Потом ровным голосом однотонно и глухо рассказывала о жизни многих лет.

Мерно разматывала клубок событий и дел, иногда путала имена и даты, обрывала нить рассказа и снова возвращалась к началу.

Остап слушал, и жизнь, сейчас обычная, знакомая по тысячам рассказов, проходила перед ним, точно и до того он знал ее всю от начала до конца.

И то, что Хведько с пятнадцатого на действительной, и то, что старший, Василь, в шестнадцатом призван в ополчение, и то, что нет о них вестей, и то, что сестра Горпина разрывается на три семьи — поповскую, свою и братнину, и то, что хлеба хватит только до пасхи, и что лошадь давно увели со двора, и что немцы шарят по домам, — все знал Остап, будто и не уходил из дому.

Не знал он ничего только о Ганне и боялся спросить о ней.

Под вечер вернулась сестра Горпина и, счастливая, испуганная, долго не могла проронить ни слова. Стыдливо, как чужая, опускала глаза, не отвечала брату на вопросы, заливалась густой краской.

Только в плотной темноте вечера, когда мать улеглась, долго шопотом, сидя на завалинке, рассказывала о доме, о деревне и к концу, как бы невзначай, сказала о Ганне:

— Все в дивчинах ходит, женихов немае... Зараз батрачит у Рудого Пиленки.

Она помолчала и прибавила:

— А може с того в дивчинах, що тебе поджидае...

— Не бреши!

— Що ж мени брехать? Прибежит, об тебе попытае, що да як, чи вистей яких немае, та обратно бежит.

В темноте Горпина не видела лица Остапа; только на миг чуть вспыхивала крохотная трубка, слабо бросала красноватый отблеск на глаза и щеки и снова уходила в черную глубину деревенской ночи.

Сейчас раскуренная трубка вспыхнула ярче, лицо Остапа покрылось багровой краской, стало моложе и веселее.

Горпина. пытливо взглянула в лицо брата и весело вскочила.

— Я зараз до хутора.

— Зачем?

Но Горпина уже исчезла в темноте. Остап еще раз крикнул вдогонку, — никто не отвечал.

Густой мрак, как черная вата, мягко окутывал двор, хату, село, поля. Высоко в темносиней глубине часто мигали большие зелено-золотые звезды, и от этого еще темнее становилось внизу. И серебряная пыль Млечного пути, протянувшаяся над землей, как прозрачная дорожка, еще больше оттеняла мрак ночи. Было непроницаемо темно, точно на все опустился плотный черный туман. И было необычайно тихо, словно все умерло. Только откуда-то издалека доносились звуки глухой гармоники, и где-то лениво лаяли хриплые собаки. От полей несло терпкой влагой, поднимался вкусный запах земли, щекотал ноздри острый, с детства знакомый запах какой-то травы.

Остап курил и думал о том, что вот эти же самые звезды смотрели на него много лет на чужой земле, что такой же запах земли, навоза и трав проникал в его грудь там, на полях войны и во вражеском плену, но все это было далеким, холодным, враждебно чужим и только заставляло сильнее сжиматься сердце в тяжелой тоске. А здесь от каждого теплого дуновения ветерка, от вздоха скотины в хлеву, от шелеста колосьев, от плача соседского ребенка грудь быстро расширялась, наполнялась мягким теплом и каким-то неуловимым, ласковым, невместимо большим чувством.

Это родина, — думал Остап, — родина!..

Это своя земля, свои колосья, свой ветер, свои звезды. Там, на чужбине, все было далеким, враждебным, здесь все свое, близкое, родное.

Это — родина.

Далеко на дороге послышался женский смех, громкие выкрики Горпины, и скоро из темноты выплыли две белые фигуры.

— Ось вин, целуйся з им!..

Горпина, смеясь, толкала Ганну к Остапу.

— Та пусти ты, скаженна[6], — упиралась Ганна, — пусти!

— Ни, — хохотала Горпина, — поцелуйся, тоди пущу!..

Чужим, вдруг охрипшим голосом Остап попросил:

— Пусти, Горпина, не мордуйся.

— Ой, та мени ж до Фроськи побигти треба... — спохватилась она вдруг.

И снова вихрем унеслась в темноту.

Ганна и Остап долго молчали.

— Ну, яка ж ты стала, кажись...

— Та тут же темно...

— А я огонь зажгу...

Вспыхнувшая спичка осветила их лица.

— Така ж гарна, як була...

— А ты трохи постарив...

— Ось отдохну, помолодию...

Спичка погасла. Стало совсем темно, темней, чем было раньше.

— Ганка...

— Ну?..

— Що я хотив казать...

— Ну що?

— Не верю я, що дома, що тебе бачу...

— И мени — як во сне...

— Ганну...

— Ну що?..

— Ганну, милая...

Он сел на завалинку и притянул Ганну к себе.

— Ты об мени не забула?

— Та ни... що ты... Завсегда... День и ночь... Уси годы думала только об тоби...

В темноте вечера шопотом рассказывали друг другу о годах ожидания, томления, тоски. Непривычными, будто чужими, незнакомыми словами, нескладно, отрывисто, стесняясь, говорили, часто совсем не то, что хотели, но друг друга понимали с полуслова.

— Теперь кончилось... Теперь добре заживем...

— Тильки скорише уйти от Рудого... Силы з им немае... терпеть бильш не можно...

— Зараз кончай. Хоть завтра.

— Теперь бигты треба. Ругать буде.

— Я проведу до дому.

— Ни... Ты с утра пристав, не треба.

Долго, неотрывно прощались, пока соседи не спугнули.