Гунны — страх и ужас всей Вселенной

Евнух Хрисафий убеждал Эдикона умертвить Аттилу (…) Царь Феодосий и магистр Мартиалий, посоветовавшись между собою по сему предмету, решились отправить к Аттиле посланником Максимина, а не одного Вигилу. Под видом, что состоит в звании переводчика, Вигила имел поручение сообразоваться с волею Эдикона. Максимин, ничего не знавший о том, что было ими замышляемо, должен был представить Аттиле царское письмо (в качестве официального посланника, ведь Аттила требовал, чтобы «ромейский» посланник был консульского звания – В.А.). Царь извещал его, что Вигила был только переводчиком, что Максимин, человек знатного происхождения и самый близкий к царю, был достоинством выше Вигилы. За тем царь писал к Аттиле, чтоб он не нарушал мирного договора нашествием на Римские области; еще сообщал он, что сверх выданных прежде беглецов, посылает к нему семнадцать человек, и уверял, что у Римлян не было других беглых из областей Аттилы. Таково было содержание письма. Сверх того Максимину было предписано объявить Уннскому (гуннскому – В.А.) государю изустно, что он не мог требовать, чтоб к нему были отправляемы посланники высшего достоинства; ибо этого не бывало ни при его предках, ни при других начальниках Скифской земли; что звание посланника всегда отправлял какой-нибудь воин или вестник; что для разрешения всех недоразумений надлежало отправить к Римлянам Онигисия, потому что не было прилично, чтоб Аттила, в сопровождены Римлянина, имеющего консульское достоинство, прибыл в разрушенный уже (гуннами – В.А.) город Сардику.

Максимин убедительными просьбами заставил меня (т. е. Приска Панийского – В.А.) ехать вместе с ним. Мы пустились в путь в сопровождении варваров и приехали в Сардику, город отстоящий от Константинополя на тринадцать дней пути для доброго пешехода. Остановившись в этом городе, мы заблагорассудили пригласить к столу Эдикона и бывших с ним варваров. Жители Сардики доставили нам баранов и быков, которых мы закололи. За обедом во время питья, варвары превозносили Аттилу, а мы – своего государя. Вигила заметил, что не было прилично сравнивать божество с человеком; что Аттила человек, а Феодосий божество (заметим в скобках, что это говорят «ромеи»-христиане о своем благочестивом василевсе-христианине! – В.А.). Унны слышала эти слова и понемногу разгорячаемые – раздражались. Мы обратили речь к другим предметам, и успокоили их гнев ласковым обхождением» (Приск).

Приск, вовремя переведший разговор на другую тему, как истый дипломат, не дает никакой личной оценки описанному им инциденту. Хотя наверняка подозревает или догадывается, что обожествление римлянами своего императора ничем не лучше поклонения гуннов верховному вождю их племенного союза, как божеству. А если вдуматься, для гуннов, пребывающих в военном походе, вдали от родных кочевий, всецело зависящих от царя, возглавляющего их боевое содружество, простительней обожествлять своего монарха, чем для римлян как Западной, так и Восточной империи. Людей высокой и наследников еще более высокой культуры, обладателей великой философской литературы, высших школ, знатоков различных религиозных систем и, самое главное – христиан! Правда, многие из них сделались христианами сравнительно недавно, но все-таки! Считать василевса Феодосия, да еще Малого (пусть даже «Каллиграфа»!) на полном серьезе богом! В нарушение первой, и главнейшей, из 10 заповедей Христианской веры: «Я Господь, Бог твой; да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». И в то же время прямо-таки «с пеной у рта» отрицать божественность другого, не римского венценосца! Впрочем, довольно об этом…

«…после обеда, Максимин задобрил Эдикона и Ореста подарками – шелковыми одеждами и драгоценными каменьями. Подождав удаления Эдиконова, Орест (судя по его классическому эллинскому имени, «римлянин» в широком смысле слова, как родившийся в подданстве Римской империи, в действительности же – романизированный грек – В.А.) сказал Максимину: что он почитал его человеком благоразумным и отличным, потому что не впал в ошибку, в которую впали другие царедворцы, без него угостившие Эдикона и почтившие его подарками. Быв в неведении о том, что происходило в Константинополе, мы нашли слова Ореста непонятными. Мы спрашивали его: каким образом и в какое время оказано было ему пренебрежение, а Эдикону особенные почести? Но Орест ушел, не дав никакого ответа. На другой день, дорогою, мы пересказали Вигиле слова Ореста. Вигила заметил, что Оресту не следовало сердиться за то, что ему не были оказаны почести такие же, какие и Эдикону; ибо Орест был домочадец и писец Аттилы, а Эдикон, как человек на войне знаменитый и природный Унн далеко превышал Ореста. Вигила после того, поговорив с Эдиконом наедине, объявил нам, вправду ли, или притворно, не знаю, – что он передал Эдикону все слова Ореста; что Эдикон пришел от того в ярость, которую он, Вигила, насилу мог укротить» (Приск).