Гурджиев и Успенский

В этой ситуации Гурджиев сумел избежать и других “горизонтальных” соблазнов: соблазна изобретения новой религии и соблазна реформации христианства. Он не стал вслед за Блаватской делать ставку на новую доктрину, новое метафизическое учение о происхождении и эволюции космоса и человека. Гурджиев выбрал другой ракурс деятельности: он поставил перед собой задачу практической разработки метода, ведущего к освобождению человека от главного фактора его несвободы – от его механичности.

Следует заметить, что гурджиевские идеи происхождения и эволюции космоса нарочито условны и схематичны. Что же касается идеи эволюции человека, то критерием такой эволюции, по Гурджиеву, является не совершенствование общественных отношений или орудий труда, как считали некоторые современные ему социальные философы, и не прохождение духовного искателя через неизменные навеки фиксированные инициации, как это утверждалось теософами, а инициатива и сознательное усилие человека, создавшего в себе “магнитный центр” и стремящегося к обретению внутреннего единства. В основе этих усилий лежала “работа над собой”, состоявшая в самонаблюдении, неотождествлении, памяти себя и т. п., а конечной целью и смыслом этих усилий было “пробуждение” человека, то есть его прорыв в “четвертую комнату”, создание “четвертого тела”, или появление в человеке перманентного “Я”, а вместе с ним – сознания, совести и воли. Можно сказать, что решение этих необычайно трудных задач и было единственной “религией”, которую проповедовал и которой учил Гурджиев.

Для этой проповеди и для этого учения Гурджиевым были изобретены своеобразная форма и оригинальный язык, которые не устарели и по сей день, судя по тому, сколько у их изобретателя появилось с тех пор преемников и подражателей. Гурджиев фактически изобрел не одну, а несколько разнообразных форм передачи своего учения, приноравливая их к разным культурным средам, потребностям тех или иных групп людей и к последовательно меняющимся эпохам: дореволюционной России, России эпохи гражданской войны, Тифлиса 1919–1920 годов, Константинополя, довоенной и послевоенной Франции, Америки 1920-х, 1930-х и 1940-х годов. Лекционный и дискуссионный стиль первых лет работы в российских столицах был сменен им на “язык ситуативных наставлений” в наступившую вскоре эпоху социальных катаклизмов – революции и гражданской войны – в России, а затем – на язык “движений” и “священных танцев” в условиях эмигрантского многоязычия и появившейся трудности вербального общения.

Вербальная форма “философии”, “учения”, “системы знания” никогда не была для Гурджиева единственной или исключительной. Каждый раз, когда возникала новая ситуация, рождалась новая форма, ставились новые задачи, соответствующие новой обстановке и новым запросам – “движения”, танцы, лекции, целительство, писательство, строительство, музыка, балет – и создавалось особое гурджиевское пространство, которое и было главным трансформационным фактором для сотен и тысяч людей, притянутых к нему его внутренними энергией и смыслом.

То, что принес Гурджиев, Успенский называл “фрагментами неизвестного учения”. Однако сам Гурджиев постоянно подчеркивал целостный характер принесенного им учения и сетовал на людей, выделявших из целого отдельные части или аспекты. Наиболее употребимым названием учения Гурджиева в среде его последователей было “четвертый путь”. Гурджиев назвал свое учение “эзотерическим христианством”. “Эзотерическое” в данном контексте означало “сокровенное”, “глубокое”, “открытое немногим, избранным, совершенным”. В этом смысле эзотерическими были учения древних гностиков Валентина, Василида, Маркиона, Птолемея и Манаса, раскрывавшие немногим, избранным, совершенным людям тайны Плеромы и космоса. Учение Гурджиева также раскрывало тайны Плеромы и космоса, однако эти тайны были лишь аспектом его учения о трансформации и “пробуждении”.

В свое время христианство сняло покров с некоторых глубоких тайн иудаизма, и, по одной из распространенных трактовок христианской мистерии, именно за раскрытие храмовых тайн Иисус был убит их хранителями. Христианство шло намного “дальше” иудаизма и в смысле требований к человеку, “вставшему на путь”, оно было значительно радикальнее иудаизма. Оно учило: люби не только ближнего, но и врага, молись за проклинающего тебя, постись за преследующего тебя. Оно требовало: отдай отнимающему у тебя верхнюю одежду и нижнюю одежду, пройди с тем, кто требует этого от тебя, не одну, а семь стадий, прости виновному не один, а семь и семижды семь раз. Оно говорило о причастности Иисуса к сокровенной глубине Божественного. Для своего времени и своих обстоятельств оно было шагом вперед на пути духовной актуализации фарисейского и садуккейского иудаизма, сдвигом фокуса – от теологического к антропологическому. Оно резко сокращало пропасть между человеком и Богом, и в этом смысле христианство может быть названо и называлось “эзотерическим иудаизмом”.