Гусь Фриц

Поэтому Кирилл понимал, куда делись из бабушкиной жизни три с лишним года, почему они – единственные с рождения до смерти – не оставили ничего документального вообще.

Бабушке Каролине было некогда думать, что происходит со страной, угрожает ли опасность ей самой; даже арестованный и пропавший отец был в каком-то смысле пожертвован болезни матери.

Весной сорок первого года Каролину нашла ее деревенская няня, кормилица. Старуха пришла в город выхлопотать себе пенсию и хотела попросить помощи; но, увидев беду, осталась, Каролина выгородила ей уголок в своей клетушке.

Вид и голос няни, когда-то делившей с ней материнство, убаюкали Софью; реже приходили приступы, и даже боли, кажется, не мучали так, как прежде. Софье стало казаться, что она в усадьбе, в Пуще; Арсений, думала она, скоро прибудет из Москвы, прилетит на дирижабле; в начале тридцатых, когда Дирижаблестрой выпускал своих первых птенцов и гремела слава Нобиле, Арсения прочили во врачи одной из экспедиций, что должна была исследовать северные районы, – и теперь Софья, смешав бывшее с небывшим, близкое с далеким, считала, что Арсений всегда отправлялся в деревню на дирижабле.

Вообще в ее речи стало много летучих образов воздуха, и няня, мудро чуткая к таким вещам, сказала: готовится отойти. Няня настояла, чтобы Каролина взяла отпуск и уехала, – ослабевшую мать пугала упорная, неуклонная сила борца с болезнью, выработавшаяся в дочери. И Каролина позволила себя уговорить, нашла временную работу – вожатой в пионерском лагере.

И только накануне отъезда мать велела открыть секретный ящичек в комоде – как только вспомнила о нем, – достать изумрудное ожерелье, последнее сокровище, о котором сестры в девичестве ревниво спорили, кому оно достанется. Повинуясь матери, Каролина надела ожерелье; мать смотрела на нее, будто наряжала на первый бал; а потом отвернулась и кротко заснула. Каролине показалось, что она видит сновидение матери, вечно живущее в лукавых зеленых камнях: беспокойные волны Японского моря, выброшенный на камни крейсер «Изумруд», идущий через Сибирь воинский эшелон – всю цепочку кристаллов памяти. И она сняла ожерелье, убрала в ящичек, испугавшись собственного воровского ясновидения, взгляда в чужое, запретное.

Софья умерла в первые дни войны. Похоронила ее няня, суеверно указав написать на плите девичью ее фамилию – Уксусова, чтобы могильщики не думали, что хоронят немку Швердт.

* * *

Кирилл был воспитан в исторической традиции, для которой начало войны было точкой отсчета нового времени – «двадцать второго июня, ровно в четыре часа». Но бабушка Каролина не оставила воспоминаний об этом дне. Сначала он думал, что она была застигнута врасплох и мало что сохранила в памяти. Но потом догадался, что бабушка прекрасно помнила двадцать второе июня; но хотела бы забыть, потому что с первыми выстрелами на границе она потеряла всех родных: никого из них больше не увидела, и даже могил не осталось.

Капитана Глеба Швердта наверняка отозвали бы с фронта, как и множество других солдат и офицеров немецкого происхождения, после того как в августе 1941-го советские немцы были объявлены предателями, 28-го числа упразднена Республика немцев Поволжья и все ее жители, как и немцы других мест, были депортированы.

Отозвали бы – но не успели, артиллерийская часть, где служил Глеб, уничтожила при отступлении свои орудия, была переформирована и брошена на защиту Киевского укрепленного района. К концу августа немцы форсировали Днепр выше и ниже Киева, обрекая войска УРа на окружение, из которого многие не выбрались – и в их числе капитан Швердт.

Майор Борис Морозов воевал в Финскую, поскольку служил в Ленинградском военном округе, и воевал удачно, выстелил намороженную гать на льду озера, где, считалось, танки не пройдут, вышел в тыл укрепленной финской позиции, которую не могли взять в лоб; получил орден и повышение в звании, был отправлен переучиваться на новые танки прорыва КВ, выпускаемые на Кировском заводе в Ленинграде.

Ему фартило; однако рос внутри него и страх, связанный с этим фартом. Подсознательно он ожидал, что жизнь или Бог накажут его за отречение от отца, – а ничего не происходило, словно он был заговоренный. А еще его жгло, мучило то, что брата Глеба не выгнали из армии, только затормозили производство в чинах; выходит, можно было и не отрекаться?

Об этом он говорил с сестрой Антониной; та втайне от семьи продолжала держать с ним связь, ибо любила его, чувствуя между ними то особое, что бывает между одними братом и сестрой из многих; речь не про роковые влечения плоти, а про степени родства внутри родства, про загадку, алхимию родственной близости.