Гусь Фриц

Кайзеровский солдат, прощающийся с женой, – пули пробили подол ее платья и его сапоги, откололи правую руку у сына, с тревогой смотрящего на отца. Безрукий Геракл у самого Рейхстага, все тело в оспинах пуль. Боги плодородия, богини ремесел – они в стороне, две-три пули попали в постамент, небожителей не задело. Два обезглавленных солдата, женщина без головы с развороченной грудной клеткой; вот старик со знаменем, а рядом падающий навзничь, убитый воображением скульптора офицер в роскошном мундире – пробиты ноги, и пуля ударила в подбородок, убила – мертвого. Гёте в плаще, посеченном осколками. Купидон с простреленным бедром. Скорбный ангел, которому приклеили новое мраморное лицо взамен разбитого; Муза с таким же приклеенным, мертвым ртом, мраморным протезом плеча. Убитый в грудь Бетховен. Раненая бронзовая амазонка на раненой лошади. Беспалая арфистка. Вагнер и его расстрелянный грифон.

Боги, мертвецы, девы, герои – все несущие смертную отметку, все дважды мертвые.

Раны мрамора, выщербины, трещины, ямки, пустоты, каверны стали для Кирилла шрифтом Брайля; они были языком здешнего прошлого, говорящего об утратах, и он старательно учил этот язык, чтобы задать свои вопросы.

Где-то здесь, в Тиргартене, в двадцать пятом году замерз на скамье ставший бездомным бродягой военный министр Сухомлинов, снятый с должности и арестованный после дела Мясоедова, судимый Временным правительством, амнистированный и уехавший в Германию.

Тут трубили бронзовые ловчие, протягивал бессильные лапы вниз притороченный к поясу охотника мертвый заяц; в воздетой руке егеря скалилась, прикусив язык, убитая лиса, и мчались, мчались, опережая дыхание, покорные рожку гончие псы – как в часах деда Константина, что отсчитывают время погони и смерти.

Кирилл как бы вошел в призрачные ворота – и вышел на ту сторону, в немецкую историю.

* * *

Оказалось, что о Томасе, отце Бальтазара, написана книга, в архивах медицинских факультетов уцелели его труды и переписка сына и отца. Кирилл, конечно, не рассчитывал найти здравствующих немецких родственников; ему казалось, что он – единственный уцелевший осколок общей истории. Но профессор, автор книги, передал ему визитную карточку, на которой была написана такая знакомая, но не представимая в настоящем времени фамилия Швердт.

Предварительному телефонному звонку родственники сначала не поверили, сочли Кирилла любителем экстравагантных розыгрышей. Но Кирилл упорно называл имена, даты, и в конце концов говоривший с ним мужчина попросил подождать, не класть трубку; когда он вернулся минут через десять, голос его был доброжелательным, словно он сверился с энциклопедией, подтвердившей существование людей и цифр, о которых говорил Кирилл.

Впоследствии Кирилл увидел то, с чем сверялся собеседник.

Гигантский, выше человеческого роста, лист бумаги, на котором с муравьиной кропотливостью было нарисовано генеалогическое древо, настоящий дуб, корнями уходящий в почву и ветвями проницающий облака; прячущий в листве мириады имен и дат. Это был космос Швердтов, вселенная родства, смертей и рождений.

Линия Бальтазара на генеалогическом древе на нем же и обрывалась; было только приписано, сколько у него детей. Он рискнул, отправился апостолом на Восток, проиграл – и был забыт.

Семья не мстила, нет; было слишком много крестин, именин, рождений, смертей, браков, и в логике генеалогической бухгалтерии отшельник Бальтазар был признан не стоящим памятования, поскольку он не производил своим существованием память нужного сорта, свидетельство практической выгодности семейных ценностей и необходимости вследствие этого держаться вместе. Аптекари, бургомистры, адвокаты, врачи, служащие, священники – они могли бы помнить Бальтазара хотя бы как отрицательный пример, назидание младшим, но не стали помнить вовсе, не по злой воле, а потому, что в саму машину документальной памяти, кажущуюся неизбирательной, все-таки встроен дополнительный механизм забвения, определенные правила игры на вылет.

В Германии согласно непреклонной воле отца Томаса забыли отступника, он превратился в легендарного дедушку Бальтазара, чудака, который уехал на Восток то ли сто, то ли двести лет назад, а может, никогда и не существовал.

Кирилл увез с собой в Россию копию древа; он надеялся еще не раз вернуться в дом под Мюнстером, где на чердаке хранился в сундуках семейный архив, похожий на тот, что оставила ему бабушка Каролина: письма, билеты, вырезки из газет, справки – включая свидетельство расовой чистоты, фотографии, открытки, школьные дневники, медицинские заключения; все, что удалось забрать с собой, когда семейство убегало от наступающих советских войск на запад, в зону оккупации союзников.

А потом ему позвонили и пригласили приехать в пансионат для пожилых людей в Берлине. Весть о странном и удивительном его визите, передаваясь с оказией на семейных встречах, служа диковинной приправой к вечерним разговорам, повторяя все изгибы отношений, все шлюзы приязни и неприязни, достигла наконец того, кому была предназначена судьбой.