Гусь Фриц

– Надежные солдаты были, – сказал он тихо. – Разведка. Мясники. Никто не выжил. Последнего, австрийца, я в лагере видел. Стал осведомителем НКВД. Он так описывал этот остров… Правда, как рай. А я уже не верил в рай.

В палату заглянула медсестра, показала на часы: заканчивайте! Дитрих посмотрел на нее, покачал головой; сестра погрозила пальцем, затворила дверь.

– Тот австрияк, да, – сказал Дитрих, будто ловил в потемках исчезающую нить. – Он ходил ко мне на исповедь. А потом к лейтенанту Кибовскому. Нет, – Дитрих усмехнулся. – Нет. Конечно, он сначала ходил к лейтенанту Кибовскому, а потом ко мне.

Дитрих вытащил из-под одеяла изувеченную руку без кисти, словно достал предмет, необходимый для пояснений в повествовании; Кирилл угадал давнее обморожение и тупость инструмента – топор, пила, саперная лопатка? – которым наскоро обкорнали культю.

– Лейтенант Кибовский был мой бог, – с иронической улыбкой сказал Дитрих. – Он давал шпиг. Тоньше папиросной бумаги. Один запах. Он мог бы отправить меня расчищать завалы в городе. Даже однорукого. Оттуда не возвращались. Но не отправил. А я рассказывал ему все исповеди, – Дитрих снова усмехнулся, на этот раз зло. – И то, чего в исповедях не было. Он был деликатен, Кибовский. Сажал в карцер и там разговаривал. Мне верили, – Дитрих ухмыльнулся. – Я не верил, а мне верили. Кибовский понимал в этом толк. В сорок третьем меня перевели в другой лагерь, на Урал. Там тоже были исповеди, – Дитрих умолк. – А потом случилось чудо. Я снова чуть не уверовал в Бога. Меня отправили домой как нетрудоспособного. В январе сорок шестого. Другие завидовали, говорили, повезло.

Дитрих замолчал. За окном на старой ели белка шелушила прошлогоднюю шишку.

– Я возвратился в Лейпциг, – сказал Дитрих. – Летом сорок шестого меня встретил давний приятель. Михаэль. Мелкий партийный функционер. НСДАП, разумеется. Сказал, что устроился при СВАГ. Я не удивился. Он не был нацистом. Просто ловкий плут. Держал в тридцатых кафе рядом с нашим домом. Потом получил какие-то военные подряды… Он сказал, что снова открыл кафе. Для своих. Нелегально. Есть кофе, коньяк. Мы поднялись на второй этаж. В первой комнате действительно было что-то вроде кафе. Даже с кофемашиной. Стойка, бутылки. Два или три стола. Скатерти. Бумажные цветы. Но Михаэль провел меня во вторую комнату. Там… Там… – Дитрих разволновался, бледное лицо порозовело, выпятился кадык, и Кирилл почему-то подумал, что во второй комнате были женщины из подпольного борделя, Дитрих узнал кого-то из них – сестру, племянницу, соседку, тайную возлюбленную юности…

– Там сидел Кибовский, – глухо, будто чревовещатель, сказал старик. – Подполковник Кибовский. На столе перед ним стояла чашка кофе.

Кирилл рухнул в ту же бездну, в которую когда-то провалился Дитрих.

– Кибовский работал в команде Серова, – доносились до Кирилла слова Дитриха. – Готовились к выборам двадцатого октября. У Кибовского была моя расписка, – Дитрих вдруг рассмеялся, чисто и свободно. – Я-то думал, она осталась в Сталинграде, там же, где моя рука. Сгнила в архиве. В лагере бумага быстро отсыревала. Мы писали расписки на обороте своих же штабных документов. На обороте своих прошлых жизней… – речь Дитриха стала замедляться, словно он уходил сквозь время. – Мне часто снилось, что мою руку грызут крысы. Они лежали, как поленница, у лазарета – руки, ноги…

– Так я снова начал служить богу, – сказал Дитрих. – Потом меня передали Штази. Это был бог не хуже других. Потом все открылось. Комиссия Гаука. Мое досье теперь у них… Ты думаешь, что исповедуешь меня, – закончил Дитрих резко. – А я тебе скажу, что я понял. Бога нет. Но в какой-то комнате на втором этаже всегда сидит подполковник Кибовский и читает твое личное дело. История – это подполковник Кибовский. Так ее зовут. Так она выглядит.

Кирилл хотел деликатно рассмеяться, но вдруг ощутил ужас от уверенных слов бывшего священника.

Старик откинулся на подушки.

На следующий день Кирилла не пустили: «пациенту стало хуже». Кирилл прождал еще полторы недели, а потом уехал. На похороны он не успел, смог прилететь только позже, когда на могиле уже увяли осенние цветы. Он много, много пил в тот вечер, поминая Дитриха, чья смерть внезапно исчерпала все отсрочки, оставила его наедине с необходимостью как-то начать книгу; пил, переходя из бара в бар, потому что не хотел возвращаться в Москву, последние слова Дитриха звучали в голове зловещим эхом; но у него не осталось визовых дней, он потратил их все на розыски в Германии; пил, пока не закружились лампы и потолок.

* * *

Туман. Туман, как будто вечером прошел снег и остался его призрачный свет в воздухе.

Куда, куда он едет? Слишком много выпил. Густое красное вино. Теперь словно теплый тошнотный шар катается внутри. Куда он едет?