Гусь Фриц

Но чутье подсказывало ему, что он имеет дело с парадной биографией, назидательной сказкой. Возможно, влюбился Андреас. Возможно, Лизхен. Возможно, чувство было взаимным. Но чтобы Густав Шмидт, богач, для дочери которого были открыты самые лучшие партии, выдал единственную наследницу за нищего инженера?

Все выглядело так, что мудрый отец не стал мешать «счастью молодых». Однажды Кирилл, размышляя, подумал, что эта история пахнет так же чисто и неинтересно, как мешочек с лавандой, положенный в шкаф с постельным бельем старой девы. И вдруг слово «лаванда» вытащило за собой, словно за ниточку, другие слова, древние, ветхие: «У Лавана же было две дочери; имя старшей Лия; имя младшей Рахиль… Рахиль была красива станом и красива лицом. Иаков полюбил Рахиль и сказал: я буду служить тебе семь лет за Рахиль, младшую дочь твою… И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее».

Кирилл чувствовал, что нащупал след, но не понимал, почему Андреас был избран в Иаковы. Ведь ничем значительным он впоследствии не отметился, ни одного моста не построил, стал партнером в компании тестя, после его смерти принял дело…

И вдруг Кирилл понял.

Андреас потому ничего и не построил, что Густав взял с него плату за руку дочери; страшную плату. Густав увидел то, чего не видели другие, – что талант Андреаса не только велик, он универсален, пластичен, и сам молодой человек еще не знает своих сил. Не знает, что может стать основателем научной школы или гениальным практиком строительства, изобретателем новаторских инженерных решений, способным построить что-нибудь равное по размаху Суэцкому каналу.

Но чтобы осознать талант, войти в расцвет своих сил, Андреасу нужно было пройти одинокий путь становления. Этого пути и лишил его Шмидт, ревностью малого дара почуявший будущее величие. Закономерный отказ в руке дочери заставил бы Андреаса вкусить укрепляющую горечь, возмужать, сосредоточиться на призвании. Вместо этого он получил счастье, карьеру, любящую жену. Но его самого Шмидт вставил, как электрическую батарею, в механизм своей компании – и Андреас, плененный, будто отец его в поместье Урятинского, только не осознающий плена, стал питать своим талантом растущую промышленную империю Шмидта, стал служить амбициям тестя: во что бы то ни стало добиться прибыльнейших военных заказов, войти в индустриальную элиту Империи.

Шмидт же дальновидно настоял в 1882 году, чтобы Андреас принял подданство Российской империи; до сих пор и он, и его сестры, и отец Бальтазар юридически оставались подданными Саксонии. Сам Густав имел прусское гражданство и не хотел от него отказываться. Какие-то интересы, как предполагал Кирилл, держали его в Пруссии, требовали быть гражданином там и чужеземцем в России – вероятно, дела наследования, доли в банковском капитале или надежда получить прусское дворянство; что именно, Кирилл не мог установить.

Но детей своих, дочь и ее мужа, – Шмидт считал Андреаса названным сыном, – он решил пересадить на русскую почву, укоренить их на новой родине. И как только у четы родился сын, Арсений Швердт, прадед Кирилла, Густав сделал Андреаса полноправным компаньоном, записав как приданое часть акций компании – но, так сказать, в обмен Андреас и Лизхен стали Андреем Юльевичем и Елизаветой Густавовной, подали ходатайство о получении российского подданства. Говаривали и о переходе в православие, но Андреас, мягкий, податливый Андреас, не согласился, словно протестантская вера была частью его практического и разумного, инженерного понимания мира.

Шмидт подарил молодым усадьбу под Серпуховом. Кажется, он выбирал место с дальним прицелом, не только из-за красоты пойменных лугов и вида на Оку: рядом располагались дома богатых и знатных соседей, отпрысков старинных дворянских родов, и Шмидт втайне думал о будущих партиях для своих внуков и внучек. Что немаловажно, все соседи были русскими – граф, генерал от артиллерии, вдова-княгиня, к которой, кажется, был неравнодушен сам вдовец Густав; степенное, хорошее общество, куда предстояло войти молодой чете.

Андреас успел перевезти в усадьбу старых отца и мать. Кажется, Бальтазар не хотел покидать Москву, жизнь вдали от города напоминала бы ему о заточении в болотной твердыне Урятинского, однако сын и невестка были настойчивы. И он переехал, перезимовал первую зиму – и скончался весной, холодной весной, простудившись, когда работал в парниках, сажал рассаду лекарских своих травок.