Гусь Фриц

Но вскоре умерла и она. Поехала к жене лесничего, жившего за Окой на кордоне, – рожала лесничиха, прислала со старшим сыном, прибежавшим на лыжах, весточку. На ту сторону Оки проскочили, приняла она роды, а на обратном пути лошадь провалилась под лед. Спаслась Клотильда и возницу вытащила, но замерзла на ледяном речном ветру, коростой ледяной покрылась, пока встречные обозники подоспели. В рогожи, в шубы ее закутали, привезли в усадьбу мужики, коней не щадя, развернули меховой кокон – а Добрая Барыня бездыханная лежит, возница жив, а она мертва, не выдержало сердце окского продувного, нахлестывающего ветра.

Бабушка Кло – звал ее Арсений; бабушка Кло. Так она вошла в его жизнь – на часть имени, на обрывок жизни; бабушка Кло. И, как писал он, помнил он вагон поезда из Москвы, скачку по полям, пустую залу, стол, усыпанный ветками можжевельника, рояль, грузный, как слон, в белом чехле, свет десятков свечей – и маленькое, будто детское, лицо на гладком атласе гроба. Сверстницей показалась она ему, юной девочкой, постаревшей во мгновение, но не знавшей старости. Всех впустили в ту залу, кого она лечила, и рыдали женщины, на свой манер выговаривая – Колотильдушка, – а он, поцеловав холодный лоб, знал, что запомнит на всю жизнь этот можжевельник, смолистые, сморщенные ягоды; этот тщетный плач.

Железный Густав не приехал, не успел откуда-то издалека, и Арсений был благодарен ему за невольное опоздание. С ним бы все пошло по-другому, Густав внес бы пышность, разрушил бы строгость смерти. И, вполне вероятно, вторгся бы в тонкую материю предопределения, перебил своей мощью то легкое водительство, что оставила по себе ушедшая Клотильда, выиграл бы заочное сражение за будущее внука, – но Густава не было, и для мальчика Арсения началась его история, его судьба.

Андреас был вдохновенным, но бездарным охотником. Завел в Пуще охотничьих собак, нанял человека присматривать за псарней, хотя сам не мог попасть даже в осеннюю грузную утку.

Железный Густав шаг за шагом устраивал артиллерийское производство, разрабатывал новые методы закалки орудийных стволов, Андреас же расстреливал в небо избытки, излишки своего таланта, не нужного для индустриальной империи тестя. Может, только десятую или пятнадцатую часть дара востребовал Густав, и лишние силы мучили Андреаса, искали выхода в причудах, в чудаковатых привычках.

С рождением сына – о, эстафета несбывшегося, передаваемая детям, – Андреас при сочувственном согласии Густава решил выучить его на инженера. Он придумал и заказал в мастерских игрушку, какой еще не было, – предтечу конструкторов, игрушечную железную дорогу: паровозы и вагоны разбирались на детали, а главное – были фермы, пролеты, чтобы собирать мосты. Однако Арсений остался равнодушен к придумке отца, Андреас же заболел ею, наладил производство, открыл магазин. Делая вид, что лишь забавляется, он усовершенствовал игру, выдумал деревянный ящик с макетом местности из настоящего дерева и камня, где можно было играть в железнодорожных инженеров, прокладывающих путь, – и, сам потеряв масштаб, водил по столу игрушечные паровозики, соразмерные теперь его внутренней жизни.

Арсений же старался держаться при псарне. Первым его учителем врачевания стал старый егерь, ухаживавший за собаками. Как вспоминал сам Арсений, в детстве ему казалось, что он сможет воскресить бабушку Клотильду, что она не умерла окончательно, хотя он и видел ее бездыханное тело. Но не в церкви искал он ответа на вопрос о воскрешении, а в языческой, духовидческой внимательности к природе. Ему чудилось, что все в ней связано – ягода и облако, река и песок, звезды и роса. Он выслеживал воображением тонкие эти, мерцающие, закрытые туманами образности связи; изучал полевых птиц, рыб, отцовских собак, но не как ученый, а как все тот же юный язычник, чующий родство со всем живым. В церковь он ходил без внутреннего стремления, отбывал время; его храмом был чердак со склянками Бальтазара – будто сандалиями и мечом, оставленными под камнем Тезею.

Однажды отец взял Арсения с собой в поездку на строящийся завод. Когда они прибыли, оказалось, что скот в той местности поражен сибирской язвой; местные власти скрывали эпидемию, потому что дело было накануне ярмарок и большие гурты скота уже погнали на продажу – может зараженными, может нет.

Андреас испугался, что заболеют навербованные из крестьян подсобные рабочие, роющие котлован; полетели телеграммы в губернский город, в Петербург, прибыли врачи и ветеринары.

Арсений остался с отцом. Андреас, вероятно, хотел дать сыну урок, как управлять компанией и людьми. Но Арсений видел свое: жуткое тождество смерти в мордах коров и лицах людей; ее, смерти, неизбирательную силу, готовую, казалось, и отравить источники вод, и погасить жизнь внутри зерна. Видел погребальные костры, засыпанные известью ямы могильников, бесконечные ряды подвод с дровами, чтобы костры не угасали; видел облака копоти, застящие небо, и видел – чувствовал – незримые пути, которыми движется смерть, прорываясь карбункулами на коже.