Паелику в городе наблюдаются безпорядки, а с балконов слышно, что нужны люди и оружие для защиты Родины и Короля, я, ниже падписавшийся, Франсиско Хавьер Кайон, от своего лица и от имени арестантов, отбывающих срок отсидки во вверенном вам исправительном заведении, нижайше прошу отпустить нас на свабоду, дабы палажить жизнь на алтарь борьбы с чужиземцами и на благо отчизны. Клятвенно обисчаем все вернуться в тюрьму.
Начальник, все никак не оправясь от изумления, смотрит на старшего надзирателя:
– Какой это Кайон? Номер пятнадцатый, что ли?
– Он самый. Грамотей, как сами изволите видеть. И слогом владеет.
– И что же – ему можно доверять?
– Можно-то оно конечно можно…
Начальник ерошит бакенбарды и бормочет с большим сомнением в голосе:
– Дело неслыханное… Ни в какие ворота… Даже в наших прискорбных обстоятельствах… И потом, среди них есть такие, кто отбывает срок за особо тяжкие… Как же можно их отпускать?
Надзиратель покашливает, глядя себе под ноги, а потом переводит взгляд на своего начальника:
– Еще сказали, что взбунтуют тюрьму, если их прошение не удовлетворят по-хорошему.
– Как? Они угрожают?! – Начальник стучит кулаком по столу. – И эти канальи осмелятся?!
– Тут ведь дело такое… Как посмотреть… Можно сказать, они уже осмелились… Собрались во дворе и забрали у меня ключи. – Надзиратель показывает на бумагу. – Это прошение, вообще-то говоря, формальность. Доказательство благих намерений.
– Они вооружены?
– Ну, опять же, как сказать… Обычное дело – заточки разного вида и фасона… Да, еще они обещают поджечь тюрьму.
Начальник утирает лоб платком.
– Это, надо полагать, тоже в доказательство благих намерений?
– Да я что, господин начальник… Это они так говорят…
– А ключи ты им отдал тоже по-хорошему?
– Чего было делать?! Вы же знаете, какой это народ. «По-хорошему» – это ведь так говорится…
Начальник поднимается из-за стола и раза два обходит его кругом. Останавливается у окна, озабоченно прислушиваясь к пальбе, доносящейся снаружи.
– Ну и как ты считаешь – они сдержат слово?
– Не имею на этот счет ни малейшего понятия.
– А если тебя поставить над ними старшим, так сказать? А? Что скажешь?
– Скажу, и притом со всем почтением, что если это шутка, то неудачная.
Начальник в замешательстве снова утирает лоб платком. Возвращается за стол, надевает очки, перечитывает прошение.
– Сколько у нас сейчас народу?
Старший надзиратель достает записную книжку:
– На утренней перекличке отозвалось восемьдесят девять душ. Это здоровые. И еще пятеро – в лазарете. Итого девяносто четыре. – Он закрывает книжку и добавляет многозначительно: – Было утром.
– И все желают воевать с французами?
– Нет. По словам Кайона, таковых имеется пятьдесят шесть. Остальные тридцать восемь, если считать и больных, предпочитают спокойно оставаться здесь.
– Безумие какое-то, не находишь, Феликс? Не тюрьма, а натуральный сумасшедший дом.
– День такой, господин начальник. Отчизна в опасности и всякое такое…
Начальник подозрительно смотрит на него:
– Ты что?.. Ты, может, тоже намереваешься… с ними?
– Я? Да ни за какие коврижки!
Покуда начальник и старший надзиратель королевской тюрьмы водят хоровод вокруг прошения заключенных, другое письмо – и совсем в другом тоне – доставлено в собственные руки членов совета Кастилии. Подписано оно великим герцогом Бергским и гласит следующее:
С настоящей минуты предписывается, прекратив всякого рода попустительство, незамедлительно восстановить в городе спокойствие, ибо жители Мадрида в случае неповиновения испытают на себе все пагубные последствия оного. Мои войска соединились. Суровые и неумолимые приказы отданы. Под страхом расстрела должны быть прекращены любые сборища. Каждый, кто будет застигнут на них, должен быть незамедлительно взят под стражу.
В ответ на обращение Мюрата вконец растерявшийся совет ограничился тем, что за подписью своего председателя дона Антонио Ариаса Мона издал этот вот примирительный указ, на который в обезумевшем и взявшемся за оружие городе никто, разумеется, не обратил внимания: