Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева

Солдаты осыпают лекаря ударами прикладов и пинками вперемешку с самой грязной бранью, прогоняют соседей, отбрасывают в сторону жену, грабят дом и уходят, сочтя, что Эстебан мертв. Он, однако, прожил, терпя несказанные муки, еще десять дней, после чего скончался от полученных ранений и увечий. Вдова его, Роса Убаго, вернулась к себе в Галисию и, если верить хранящемуся в семье письму, замуж больше не вышла, «почитая память супруга, погибшего как герой».

– Слава храбрецам! Да благословит вас Господь! Да здравствует Испания!

Все это выкрикивает сестра Эдуарда де Сан-Буэнавентура, которая вместе с игуменьей, еще пятью монахинями строгого обета и четырнадцатью послушницами живет в затворе во внутренней, недоступной посторонним части обители Маравильяс, стоящей прямо напротив парка Монтелеон. В отличие от своих товарок сестра Эдуарда не ходит за ранеными, которых приносят с улицы, не помогает капеллану дону Мануэлю Рохо причащать и соборовать умирающих. Она неотступно стоит у окна, выходящего прямо на ворота парка, и воодушевляет сражающихся, бросая им через прутья решетки ладанки и литографированные образы святых, а горожане и солдаты подбирают их, прижимают к губам, прячут за пазуху.

– Сестра, слезь ты с подоконника, ради бога, – умоляет ее мать-настоятельница Мария де Санта-Тереса, тщетно пытаясь увести монахиню вглубь кельи.

– Слава, слава! – продолжает выкрикивать та, не обращая внимания на уговоры. – Да здравствует Испания!

От пушечной пальбы давно вылетели стекла в окнах монастыря, превращенного в полевой госпиталь. Внутренний дворик, так же как приемная и ризница, переполнен ранеными, прибывающими бесперебойно, а в коридорах и переходах обители теперь стоят обширные кровяные лужи, которые монахини раньше замывали водой и швабрами. Позабыв обет затворничества, решетки и запоры, открыв калитку и ворота на улицу, кармелитки в перепачканном кровью облачении снуют взад-вперед с корпией, бинтами, горячим питьем, едой. Иные выходят даже к самым воротам встречать тех, кого несут или ведут под руки товарищи, кто сам ковыляет, шатаясь, хромая, зажимая чем придется причиненные пулями ли, картечью ли раны.

– Да здравствуют наши храбрецы! Славься вовеки веков, Матерь Иисусова, непорочно зачавшая!

Люди крестятся, услышав эти выкрики. Луис Даоис, по-прежнему не отходящий от пушек, наблюдает за монашкой в окне, опасаясь, как бы шальная пуля не отправила ее в лучший мир без покаяния. Вот ведь какая пламенная патриотка… Капитан, хоть он человек и не слишком набожный и молится не усердней и не чаще, чем предписывает обычай, все же принимает ладанку с образом Пречистой Девы, протянутую ему кем-то из горожан по просьбе монахини:

– Передай, говорит, сеньору офицеру…

Он разглядывает лежащий у него на ладони металлический кружок. Что ж, у Бога всего много… Так или иначе, вреда от этого не будет, а пыл монашки в окне ободряет бойцов. И, придя к такому выводу, он, не стараясь, чтобы вышло незаметно, с серьезным видом целует реликвию, прячет ее во внутренний карман мундира и кланяется сестре Эдуарде, как и прежде стоящей в окне. Это вызывает новый взрыв ее восторженных криков.

– Да здравствуют офицеры и солдаты испанской армии! – слышится из-за решетки. – Держитесь, Господь вас призрит! Господь на вас взирает с небес! Господь нынче же примет всех вас в лоне своем!

Прочищавший банником ствол капрал Эусебио Алонсо, черный от пороховой копоти, с запекшейся ссадиной на лбу и опаленными усами, разинув рот, долго глядит на монахиню, потом оборачивается к Даоису:

– Лично я бы с этим погодил… Как вы считаете, господин капитан?

– Я сам об этом подумал только что, Алонсо. На тот свет спешить не надо, это всегда успеется.