Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева

Слово «господа» плохо вяжется с толпой остервенившейся солдатни: не менее двух десятков французов – под их тяжкими сапогами гудят и постанывают деревянные ступени, от зычной брани ходят ходуном стены – высаживают двери в квартирах нижнего этажа, врываются в них, все сметая и разнося на своем пути. Апарисьо с первого взгляда оценивает ситуацию, понимает, что добрым словом и уговорами с ними не совладаешь, а потому, сохраняя присутствие духа, поспешно возвращается к себе в кабинет, торопливо достает из ящика секретера узкий длинный кошель, плотно набитый звонкой монетой, и, вновь выскочив на площадку, швыряет в солдат пригоршнями золотых. Но это не задерживает французов. Они лезут по лестнице вверх, прикладами и кулаками сбивают его с ног. На помощь маклеру бросаются его племянник, 18-летний Валентин де Оньяте Апарисьо, и доверенный конторщик Грегорио Морено Медина, 38 лет. Солдаты закалывают юношу штыками, сбрасывают в пролет его тело, волокут вниз по ступеням Эухенио и Грегорио, и там, у входных дверей, какой-то мамелюк, поставив последнего на колени, перерезает ему горло. Маклера вытаскивают на улицу, молотят прикладами, отбивая ему все нутро, а потом приканчивают несколькими ударами сабли. Потом снова поднимаются в квартиру, приискивают себе новых жертв. Но к этому времени жена Апарисьо с четырехлетней дочкой на руках, вместе с горничной и несколькими слугами уже успела убежать по крышам и найти убежище в монашеской обители Соледад на улице Карретас. Французы, обшарив дом, забирают все деньги и ценности, а мебель, картины, фарфор и все прочее, что нельзя унести с собой, разбивают, ломают, крушат, растаптывают.

– Господин майор говорит, что сожалеет о гибели стольких ваших соотечественников… Выражает вам самое искреннее сочувствие.

Выслушав слова переводчика, лейтенант Рафаэль де Аранго переводит взгляд на Шарля Тристана де Монтолона, исполняющего должность командира 4-го сводного пехотного полка. После отхода главных сил, в которых нет теперь необходимости – артиллерийский парк взят и занят, – под началом майора остается около пятисот солдат. Он, разумеется, старается вести себя с пленными и ранеными как можно более гуманно. Человек воспитанный и великодушный, он вроде бы не затаил зла на тех, у кого побывал в плену, пусть и недолгом. «Военное счастье переменчиво», – заметил он недавно, а при виде таких ужасных потерь на лице его появляется благородно-задумчивая скорбь. Чувство это кажется вполне искренним, и лейтенант Аранго благодарит его легким поклоном.

– Еще господин майор говорит, что вы сражались доблестно, – добавляет переводчик. – Вели себя, как подобает истинным храбрецам, каковы все испанцы.

Аранго оглядывается: лестные слова Монтолона едва ли могут ослабить впечатление от жуткой картины, предстающей его глазам – покрасневшим, с запекшимися от порохового дыма черными гноящимися корками в углах. Его командиры и товарищи оставили лейтенанта одного, поручив ему заниматься ранеными и убитыми, а сами были отправлены в распоряжение своего начальства после того, как в споре между Мюратом, желавшим немедленно расстрелять их всех, и возражавшим против этого инфантом доном Антонио, главой Верховной хунты, возобладала точка зрения последнего. Здравый смысл восторжествовал. Может быть, французы и это самое начальство снимут с уцелевших мятежников ответственность, возложив ее на погибших? О, тут выбор, надо сказать, богатый. До сих пор опознают трупы французов и испанцев. Во дворе казармы, где в ряд выложены покойники, либо покрытые простынями и одеялами, либо – во всем ужасе своих изуродованных тел, большие лужи лишь чуть подсохшей на солнце крови пропитали землю так, что она сделалась красноватой и топкой.

– Прискорбное зрелище, – говорит майор.