Гуси-лебеди

- Мое мненье - хлебом кидаться нельзя. Какие мы жители, ежели у нас отберут? Крышка!

- Ну, скажи, по-другому как?

- Давайте подумаем.

- Думали - не выходит ничего.

- Человека выбрать надо, на станцию послать. Сходит он там к Василию Асафычу на постоялый двор, узнает, что и как... Если много чехов - бояться не будем.

- А если немного?

- Тогда, конечно... Запутались мы...

Дедушка Лизунов, точно молоденький, подпрыгнул:

- Да как же быть-то? Быть-то как? Придут, не придут... Ну, придут. Съедят у нас последний хлебишко и уйдут. Мы ведь не знаем, какие они люди. Можа, только вид делают за нас?.. Кто сидел у них в голове? Лучше своим дать, чтобы рот не разевали. Черт с ней! Беднее не будем. Кто жалат на мою руку?

Мысль о добровольной жертве обрадовала старика, и почувствовал он сразу внутреннее облегченье.

- Поддержим маленька! Есть у нас, и еще бог даст. Оно, как говорится, с собой не возьмешь. Сегодня в избе сидишь, завтра на мазарках ноги вытянешь. Надо и об этом подумать. Пиши меня, Лексей Ильич: Иван Савелов Лизунов - два пуда муки не-имеющим. Кто еще?

Поднялся Суров-отец с перевязанной головой.

- Вам, Иван Савелич, не грешно и больше дать. Я осенью спустил сто пудов да зимой девяносто. Хорошо это выходит? А вы на дурочке отыгрались...

Дедушка Лизунов не сразу понял. Долго смотрел на Сурова, как на лешего, пугающего по ночам, часто хлопал отуманенными глазами. А когда налились жилки на шее, сильно задрожала левая нога в кожаной калоше, - загорелся:

- Гляди на икону!

- Я давно гляжу.

- Крестись, ежели правду говоришь!

- Иван Савелич, не замахивайтесь!

- Бесстыдник ты!

- Дядя Иван, не выражайся!

- Обидчик ты!

Матвей Старосельцев выкладывал прошлогодние квитанции на проданный хлеб.

- Вот, читай: сто пудов, семьдесят пудов, полтораста пудов.

Неожиданно вошел дьякон в одной рубахе.

- Новости!

- Говори скорее!

- В Самаре война около элеватора. Чехи в город, большевики - из города. Поймают комиссаров на улице - суд. Полезут в карман - деньги, девяносто четыре тысячи нашли у одного.

- Эх, ведьма, сколько нахватал!

- И все золотыми по десять рублей.

- Кто сказывал?

- Да лавочник из Ивановки сидит у батюшки Никанора.

- Значит, правда?

Слева на дьякона дышал Суров-отец, напирая на плечо, справа тянулся Михаила Семеныч с прыгающей бородой. Матвей Старосельцев смотрел дьякону в рот.

- А мы тут боимся!

Под глазами у дедушки Лизунова заиграли морщинки, губы расцвели улыбкой.

- Ну-ка, расскажи еще!

Дьякон опять рассказывал:

- Сунулись в карман к одному - нет. Сунулись в другой - тоже нет. Кто-то крикнул: "За пазухой ищите!" Расстегнули пазуху, а там мешок привязан вроде большого кисета.

- Мешок?

- Угу.

- Хитрые, черти!

- На то и комиссары они.

Павел-студент вынес коробку с папиросами;

- Закуривайте, отец дьякон! Товарищи, кушайте моего табачку.

- Дай одну! - крикнул дедушка Лизунов. - Сроду не курил, а для праздничка выкурю... Отец дьякон, не грех?

- Покаешься!

Перекатов сел рядом с дьяконом.

- Виктор Васильич, нам нужен свой человек. Телефон хотим мы устроить политический, чтобы слышно было, где что говорят, а вы будто в стороне от нас...

На лбу у дьякона выступил пот:

- Я не могу.

- Разве вы сочувствуете им?

- Не в характере у меня.

- Да вы напрасно боитесь! Раз не сочувствуете им - должны сочувствовать нам.

Дедушка Лизунов похлопал дьякона по плечу.

- Ты, милок, за нас держись! С нами и тебе хорошо будет.

- Погоди, Иван Савельич. Тут плохого ничего нет. Вы всей России добро сделаете, Виктор Васильич.

Дедушка Лизунов опять перебил:

- Ты против нас не ходи, милок. Голова будет болеть...

Дьякон встал. Мнительное сердце забилось тревожно, как у петуха под ножом. Ведь он же не хочет политики. Он решительно не хочет ввязываться в общественное дело и пришел только затем, чтобы рассказать о комиссарах.

Перекатов хотел еще что-то сказать, но на колокольне грохнули в большой пасхальный колокол. Выбежала жена из задней избы, тревожно заржали лошади на дворе. Дьякон долго тыкался в сенях, не попадая в дверь, уронил ведро с водой, два раза ударился головой в стену. А когда выбежал на двор, не мог отворить калитку дрожащими руками.

Горели гумна.

В темно-багровом небе кружили потревоженные голуби, поблескивая белой изнанкой крыльев. Золотым дождем сыпались искры. Глухо трещали копны, утонувшие в огне, выли собаки, размашисто плясал колокол. Улицей проскакал дядя Федор - большая голова, точно брандмейстер без свистка в губах, отчаянно кричал в темноте:

- А! Но! Эй!

У кого-то сорвалось колесо из-под бочки, кто-то на кого-то налетел.

- Не имеешь права!

Дедушка Лизунов петухом вскочил на крышу своего амбара. Без шапки, растопырив руки, с растрепанными волосами, казался он в зареве пожара духом, вытащенным из земли, топал ногами, кричал, как перед смертью:

- Христа ради! Христа ради!