Гусман де Альфараче. Часть первая

Увы, не пошла мне впрок наука, не отбила охоту к дерзким проказам! Послушай дальше, как я исправился. Утроба моя уже так изнежилась и приохотилась к сластям, что без них мне было невмоготу, как больному без воды или пьянице без вина. Чтобы подобрать на земле лакомство, я спрыгнул бы с башни Святого Ангела[200]. Говорят, кто смерти боится, тому жизнь не в радость. Поддался бы я страху, не пришлось бы мне больше полакомиться.

Я рассудил так: попадусь снова, что могут мне сделать? Чего мне бояться? Страх всегда рисуют тощим, бледным, нагим, унылым, жалким, с волосами дыбом. Страх — чувство рабское, холопам под стать; он ни на что не решается и не ведает удачи; как трусливый пес, он только лает, а укусить не смеет. Страх — палач души, глупо бояться того, чего не миновать. И не такой я человек, чтобы обуздывать себя. Будь что будет, смелым бог владеет. Расплачусь своей шкурой, а больше терять мне нечего: нет у меня ни движимого, ни недвижимого, ибо не соблаговолил господь наделить меня ни стадами, ни щепотью собственной земли, хоть на пульку для самострела[201].

Монсеньер был любителем варенья, что привозят в небольших бочонках с Канарских и Азорских островов. Порожние бочонки у нас выкидывали на свалку, а я взял да и подобрал один в пол-арробы[202], чтобы держать в нем, как в шкатулке, карты, кости, подвязки, манжеты, носовые платки и другие причиндалы бедного пажа.

Однажды за обедом монсеньер, которому доложили, что в лавку привезли свежего варенья, приказал дворецкому закупить три-четыре кинтала[203]. Я слушаю и смекаю, как бы стащить хоть один бочонок. Вот наконец убрали со стола, слуги ушли обедать. Тогда я побежал к себе и быстрехонько наполнил свой бочонок старым тряпьем, землей, всем, что было под руками. Забил поплотней днище, скрепил обручи, как будто бочонок только что прибыл из-за моря с корнями змеедушника, и стал ждать дальнейших событий.

Поздно вечером вижу, во двор пригоняют двух мулов, груженных бочонками с вареньем. Бочонки поставили в прихожей, а затем дворецкий приказал нам, пажам, снести их в спальню монсеньера. Наконец-то фортуна мне улыбнулась! «Эге, голубушка, — сказал я себе, — теперь-то ухвачу тебя за подол. Каждый из пажей взял по бочонку, я пошел последним и, как проходил мимо своей комнаты, шмыг туда, ставлю бочонок с вареньем, беру другой, с землей, и несу его в спальню монсеньера. После этого я честь честью отнес туда еще два бочонка.

Когда все было сделано, я не торопясь вошел в залу.

— Ну, Гусманильо, — спросил меня монсеньер, — как понравились тебе эти бочонки? Сюда уж руку не просунешь! И клин не поможет!

Я бойко ответил:

— Ваше преосвященство, не поможет клин, выручит клык; где не пройдет рука, засуну палец, а своего добьюсь.

Он возразил:

— Но как же ты просунешь туда палец или хотя бы ноготь, — ведь бочонки плотно закрыты?

— На то и уменье! — ответил я. — Когда б открыть их было легко, не было бы в том ни заслуги, ни забавы. Талант испытывается в трудных делах и являет свою мощь в великих замыслах, а заколотить гвоздь в стену или натянуть на ногу башмак всякий сумеет, невелика премудрость.

— Что ж, тогда уговоримся, — сказал монсеньер, — ежели за неделю ты ухитришься стащить варенья из этих бочонков, дарю тебе то, что украдешь, и еще столько; а ежели нет, быть тебе наказану.

— Ваше преосвященство, — сказал я, — неделя сроку — это почти целая жизнь человеческая; больно долго ждать, а и дождемся, так вы, чего доброго, охладеете к нашему уговору или вовсе о нем забудете. Благодарю за милостивое дозволение, и ежели завтра в этот час дельце не будет обстряпано, пускай секретарь сам выберет мне кару. Ему, я знаю, не терпится воздать мне за прошлое огорчение — ведь от него до сих пор смолой пахнет и шерсть не отросла.

Монсеньер и все, кто присутствовал при этом, рассмеялись; мне был дан один день сроку. Разумеется, я мог бы и сразу выполнить обещание, все у меня было готово, но я почел за лучшее не спешить.

Назавтра, когда монсеньер сидел за обедом, а я подавал ему второе, он с улыбкой взглянул на меня и сказал:

— Что ж, Гусманильо, до вечера совсем мало осталось, срок близится. Верно, теперь ты был бы рад взять свои слова обратно? Гляди, отец Николао уже приготовился получить с тебя долг и обдумывает, как получше отомстить, а ты, конечно, ломаешь голову, какую бы каверзу ему устроить. Что до меня, я посоветовал бы ему с тобой помириться, не ради тебя, а ради него самого.

— Ваше преосвященство, — ответил я, — знаю, что в случае проигрыша мне не уйти от отца Николао, но и варенье от меня не уйдет. Я сыграл бы теперь не колеблясь хоть на семерную ставку[204], если бы имел что поставить, кроме своей ничтожной особы, — карты у меня верные.

К концу обеда, когда надо было подавать десерт, я подошел к поставцу, взял чашку, затем поднялся к себе, наполнил ее вареньем из бочонка и, возвратясь в столовую, поставил чашку на стол.