Гусман де Альфараче. Часть первая

Говорил он это с веселой улыбкой, не смущаясь тем, что за столом сидели важные господа. Добрейший был человек! Слугам оказывал доверие и уважение, был с ними щедр и ласков, помогал чем мог, отчего все они души в нем не чаяли и служили верой и правдой. Коль хозяин справедлив, слуга усерден — хороша плата, хороша и работа; но для хозяина добросердечного челядь жизни не пожалеет. И наоборот: человеку скупому, надменному и неблагодарному не дождаться ни любви, ни усердия; много у него слуг, да мало услуг; его осуждают, бранят, поносят на улицах, площадях и в судах; он всем ненавистен, и никто за него не заступится.

Знали бы господа, сколь важно иметь честных и преданных слуг, свой кусок бы им отдали, ибо в слугах истинное богатство. Не может слуга быть усерден, когда хозяин его не любит.

Привезли как-то монсеньеру из Генуи несколько ящиков с цукатами, таких больших, позолоченных, разукрашенных — просто загляденье! Цукаты были недавнего приготовления и в пути слегка отсырели. Когда их показали монсеньеру, он весьма обрадовался; особливо потому, что изготовила и прислала их его родственница, от которой он часто получал такие подарки. Меня тогда дома не было, и в мое отсутствие устроили совет, как эти цукаты подсушить и вместе с тем уберечь от меня. Надо ведь было выставить их на солнце, а скрыть их от меня не удалось бы даже в урне с прахом Юлия Цезаря. Все давали советы, но ничего подходящего не могли придумать.

Наконец монсеньеру пришла на ум счастливая мысль.

— Напрасно мы ломаем голову над тем, куда спрятать цукаты, — сказал он. — Отдадим их на хранение самому Гусману — это будет надежней всего.

Предложение одобрили, и когда я пришел, монсеньер спросил меня:

— Скажи, Гусманильо, что нам делать с этими отсыревшими цукатами, чтобы они вконец не испортились?

Я сказал:

— По-моему, ваше преосвященство, самое верное дело съесть их немедля.

— И ты взялся бы съесть их все сразу? — спросил кардинал.

— Не так уж их много, — ответил я. — Дайте мне срок побольше, и я один управлюсь с ними, но я не обжора и не стану есть их сейчас в присутствии столь почтенного и многочисленного общества.

— Так вот, я хочу, чтобы ты их хранил и каждый день выносил ящики на солнце, только, чур, не плутовать. Ящики тебе сдадим по счету, и ты должен вернуть их все до единого. Они, как видишь, откупорены и наполнены доверху. Уверен, что никакой беды с ними не случится.

— А я не уверен, — отвечаю, — ни в самом себе, ни в сохранности ящиков, ибо я — сын Евы и, очутившись в таком цукатном раю, могу поддаться искушению змия плоти.

Монсеньер опять свое:

— Ну смотри, дело твое, а только ты должен вернуть ящики в том виде, в каком я их даю тебе, целыми и невредимыми, иначе тебе несдобровать.

Я ему:

— Не о том речь, чтобы вернуть их в целости, без видимого изъяна и нехватки, — это дело нетрудное. Меня смущает другое.

— Что же тебя смущает? — спрашивает монсеньер.

— Да то, — говорю, — что соблазн велик. Я знаю свою слабость, знаю и то, что выполню все условия, а все-таки сумею изловчиться и полакомиться вволю.

Монсеньер с удивлением сказал:

— Вот как? Что ж, покажи нам свое уменье. Даю тебе разрешение один раз досыта поесть этих цукатов, но с условием, что ящики ты мне вернешь целыми, без недостачи, а ежели мы ее заметим, будешь наказан.

Я согласился, и мне отдали все ящики. На следующий день, когда я вытаскивал их в галерею на солнце, мне особенно приглянулся один ящик с лимонными цукатами. Недолго думая беру перочинный ножик, вытаскиваю гвоздики в дне ящика и, опрокинув его, вынимаю этим ножичком почти половину содержимого, а потом снова заколачиваю дно, как оно было, заполнив пустоту бумагой так плотно, что ничего нельзя заметить.

В тот же вечер, когда монсеньер сел ужинать, я принес ему четыре ящика и спросил, хорошо ли я их сберег. Он ответил:

— Ежели все прочие в таком же виде, я доволен.

Тогда я притащил все ящики; монсеньер был очень рад, что цукаты целы и немного уже подсохли.

После этого я вынес в столовую блюдо с украденными фруктами, из которых, сказать по чести, и крошки не попробовал: все это было проделано лишь ради бахвальства.

Взглянув на блюдо, монсеньер спросил:

— Что это такое?

Я ответил:

— Хочу поделиться краденым с вашим преосвященством.

Он сказал:

— Я разрешил тебе вволю поесть, но не красть. На сей раз ты проиграл.

— Я их не ел, — возразил я, — и даже не пробовал. О проигрыше не может быть и речи — здесь ровно столько, чтобы мне наесться досыта, и, сами видите, все целехонько. А коли я пострадаю за свою честность, тогда, право, не знаю, как поступать, раз все пути мне закрыты. Я-то думал, что выиграл, а вы собираетесь наказать меня за проигрыш; пусть так, но уж в другой раз я не оплошаю.

— Я не хочу зря обижать тебя, — ответил монсеньер. — Ты и впрямь не виноват. Но скажи на милость, из какого ящика ты это взял?

— Вот в этом недостача, — указал я ему и объяснил, как вытащил цукаты.

Монсеньера моя находчивость позабавила, но в то же время встревожила, ибо он опасался, что я могу ее применить к делам похуже. Початый ящик был отдан в мое распоряжение.