Гусман де Альфараче. Часть первая

Мне не назначили ни места, ни обязанностей, да и жалованья не определили. Иногда деньги давал мне хозяин, иногда я их сам брал при нем с шутками да прибаутками. Яснее сказать, я был у него вроде потешника, а люди называли меня бесстыжим фигляром.

Когда бывали у нас гости, а бывали они почти всегда, мы с большим усердием прислуживали тем, кто держался учтиво, и ловили на лету их желания. Зато глупцам, надоедам, нахалам, которые являлись незваные, мы чинили всевозможные каверзы. Одним вовсе не давали пить, словно то были дыни, которые растут и без поливки; другим подносили вина на самом донышке, в кувшинчиках с узким горлышком; кому подольем побольше воды, а кого угостим теплым вином. Если кушанье им нравилось, мы незаметно убирали его со стола, а затем снова ставили, круто посолив, наперчив и полив уксусом. Чего только мы не придумывали, чтобы напакостить этим нахлебникам и отвадить от дома!

Помню, некий англичанин, назвавшись родственником посла, зачастил в наш дом к превеликой досаде хозяина, ибо гость этот вовсе не приходился ему родней и к тому же был человеком безвестным, худородным, а главное — весьма развязным, докучным собеседником. Иные люди одним своим видом вселяют отвращение, другие пленяют с первого взгляда; ненависть эта и любовь равно возникают помимо их воли и желания. Этого англичанина ничем нельзя было пронять: он был туп как бревно.

Однажды вечером в начале ужина он понес такую ахинею, что посол, потеряв терпение и разгневавшись, сказал мне по-испански, дабы англичанин не понял:

— Этот дурень надоел мне ужасно.

Я-то не был ни глух, ни глуп и мигом взялся за дело. Стал я подносить гостю острые блюда, от которых во рту жгло. Вино было сладкое, бокал большой; гость усердно прикладывался. Глоток за глотком, напился он до чертиков. Видя, что англичанин уже вдрызг пьян, я снял с себя подвязку и накинул ему на щиколотку петлю, а другой конец замотал за ножку кресла. Начали убирать со стола, гость собрался восвояси, но едва он поднялся, как тут же грохнулся на пол и расшиб в кровь зубы и нос. Придя в себя на следующий день, он, видно, смекнул, что за штуку ему подстроили, и со стыда больше к нам ни ногой.

С ним мне повезло — все шло как по-писаному: но не всякая проделка удается. Бывает и так, что рыбка клюнет, сорвет наживку с крючка и оставит рыбака в дураках. Так случилось у меня с одним испанским солдатом, продувным малым. Эдакий пройдоха, разрази его гром! Ты только послушай, что у нас с ним вышло.

Явился он к нам в полдень к самому обеду и, подойдя прямо к хозяину, сказал, что он родом из Кордовы, весьма знатной семьи, но впал в нужду и просит оказать ему милость и поддержку. Посол вынул кошелек, где было несколько эскудо, и, не открывая его, протянул солдату, думая, что этого достаточно. Не тут-то было. Гость взял кошелек, но не ушел, а снова завел речь о своем знатном роде и о всяких своих приключениях. Хозяин сел за стол, гость, подвинув себе стул, расположился рядом. Я отправился за кушаньями. Вижу, идут по коридору в столовую двое таких же соколиков. Заметив испанца за столом, один из них сказал другому:

— Черт побери! Вечно он путается у нас под ногами! Куда ни пойдешь, этот мошенник везде нас опередит.

Слыша такие речи, я подошел поближе и спросил:

— Ваши милости знакомы с этим кабальеро?

Один мне ответил:

— Еще бы не знать этого ярыжку! У нас, в Кордове, его отец за честь почитал шить мне сапоги, и там же, под потолком собора, висит позорный колпак этого сапожника[205].

— В том и беда наша, что на два десятка подлинных кабальеро, приехавших в Италию, приходится сотня вот эдаких проходимцев, которые лезут в дворяне и похваляются предками-готами. Никто о них не слыхал, и потому они надеются сойти за людей благородных и храбрых, закрутив повыше усы и взъерошив перья, как бойцовые петухи; а в деле они — мокрые курицы, ибо не перья и не усы приносят победу над врагом, но отважное сердце. Уйдем отсюда, но этого щенка я проучу, чтобы не совался в наши владения и промышлял в другом месте!

Они ушли, а я задумался над тем, что за птицы эти двое и почему они так честят земляка. Меня возмутило их чванство и злобные речи о человеке, который, никому не вредя и не мешая, выдает себя за дворянина; но и на гостя я рассердился за его дерзость — получил кошелек и убирайся, так нет, еще вздумал за стол садиться, когда не просят!

Захотелось мне подшутить над ним, да не удалось; за шерстью пошел, а сам остриженный пришел. Гость попросил вина; я притворился, будто не слышу. Он показал мне знаками, что хочет пить; я подошел. Он в третий раз попросил; я отвернулся в сторону, с трудом сдерживая смех. Догадавшись, что я либо дурак, либо плут, он обратился уже не ко мне, а к послу.