Гусман де Альфараче. Часть первая

Моя хозяйка, которая не была так утомлена, к тому времени успела выспаться; она небось уже десятый сон досмотрела и зашебаршила, как шелковичные черви, когда проснутся. Услышав кошачий концерт, она подумала, что я сплю — так бы оно и лучше было — и ничего не слышу. Ложилась она обычно одетая, но потом все с себя сбрасывала и спала голая. Так и в этот раз на ней не было ни рубашки, ни другой какой тряпки, чтобы прикрыть наследие праматери Евы. Забыв об этом, хозяйка выбежала из спальни и, дрожащая, со свечой в руке, ринулась на защиту своего добра. И ее и меня подняла с постели одна мысль, встревожились мы одинаково — речь ведь шла о кровном деле, — и так как оба были босые, прибежали почти без шума.

И вот мы в патио; она, завидев меня, пугается, я тоже. Хозяйка приняла меня за домового; она выронила подсвечник и закричала благим матом. Ослепленный пламенем свечи, я завопил еще громче, в ужасе решив, что это привидение, душа нашего эконома, который скончался за два дня до того, а теперь явился свести счеты с хозяином. Хозяйка орала на весь околоток, я своими криками мог бы поднять на ноги весь город. Она убежала в спальню, я поспешил к себе наверх. Коты бросились врассыпную, и на первой же ступеньке я наступил на одного из них, домашнего любимчика. Кот впился когтями мне в пятку, я подумал, что меня схватил сам дьявол; полумертвый от страха, я грохнулся ничком на ступеньки, ободрал колени и раскровенил нос.

Все произошло так быстро, что никто из нас двоих, прибежавших на зов набата, не успел догадаться, с кем повстречался. Лишь когда я упал на лестнице, а хозяйка спряталась в своей комнате, мы узнали друг друга по стонам и воплям.

Но, то ли с перепугу, то ли из-за утреннего холода, моей достопочтенной госпоже отказала сдерживающая способность; затворы ее утробы ослабли прежде, нежели она забежала в дом, и все содержимое осталось на пороге и в патио вместе со множеством вишневых косточек — видать, она глотала вишни целиком. Немало мне пришлось потрудиться с мытьем и уборкой, ибо следить за чистотой было моей обязанностью. Тут я узнал, что испражнения в подобных случаях куда зловонней и отвратительней, чем обычные, естественные. Предоставляю философу исследовать и выяснить причину, а я лишь свидетельствую о сем по опыту, поплатившись за него трудом в ущерб моему обонянию.

Это происшествие сильно сконфузило хозяйку, а меня еще сильней; хоть я был мужчина, но по молодости своей не набрался ума в таких делах. Стыдлив я был, точно девица; да на моем месте и настоящий мужчина смутился бы, глядя на этакую срамоту. Я искренне огорчался тем, что увидел хозяйку голой, и ни за что не согласился бы снова попасть в такую переделку. Тщетно пытался я убедить рассерженную женщину, что с моей стороны тут не было подвоха, — никакие клятвы не могли вразумить ее и доказать мою невиновность.

С той поры хозяйка прониклась неприязнью ко мне. Как я потом узнал от одной соседки, которой она рассказала об этом случае, более всего огорчало ее не то, что она показалась передо мной голая, а то, что дала волю своим кишкам, — на все прочее, говорила она, ей было наплевать; для женщины, мало-мальски уверенной в себе, это, мол, только лестно.

Когда я убедился, что с хозяйкой поладить не удастся, я почел это за дурной знак и со дня на день ждал, что меня выгонят из дому. Долго ли было ей взвести на меня напраслину, разжечь гнев супруга и обвинить меня, бедного, во всех грехах! Ни разу хозяйка уже не взглянула на меня ласково и не заговорила со мной.

Но это было потом, а тогда, лишь только рассвело, я, как было приказано, вернулся во дворец и снова впрягся в свое ярмо. О ночном происшествии я перед хозяином и не заикнулся. Он спросил, хорошо ли я разместил то, что принес домой. Я ответил, что все сделано, как надо. Мне поручили кое-какую работу. Уж поверьте, мой хозяин с прочими поварами, как и я с поварятами, работники и помощники, все мы не столько приправляли соусы, сколько переправляли добро в надежные тайники. Ну и был тут кавардак! Ни порядка, ни счета, ни расчета! Требовали, не стесняясь, выдавали, не жалея, хватали, не стыдясь. Как мало шло в котлы, как много пропадало зря! То просили сахару для тортов, то для тортов сахару — по два-три раза одного и того же.

Такие пиры называли мы «юбилеями»[140]. Тут река выходила из берегов, и рыба сама в руки лезла. Помня поговорку «люди за хлеб, так и я не слеп», я подумал, что зубы у меня не тупее, чем у прочих, почему бы и мне не получить индульгенцию? Я тоже из плоти и крови, руки-ноги у меня на месте. Конечно, нечего мне и мечтать во всем уподобиться себе подобным, но не велик грех, если я подберу хоть объедки с их стола, подкормлюсь на даровщинку.