Гусман де Альфараче. Часть вторая

Тут подошел ко мне помощник альгвасила и, надев кандалы на руки и на ноги, прикрепил к общей цепи. Я получил дневной паек — двадцать шесть унций галет. В этот день полагался приварок, и мне, как новичку, у которого еще не было своей чашки, баланду налили в чашку соседа. Не захотел я макать туда свои галеты, съел их всухомятку; так поступал и впредь, пока не обзавелся собственной утварью. Работы сперва было немного; галеры перед отплытием конопатили и смолили, и нам всего только дела было, что наваливаться, как прикажут, то на один борт, то на другой, чтобы смола не растопилась от солнца.

Казенную одежду я тут же сплавил и выручку приложил к деньгам, накопленным в тюрьме. Да вот беда, — где и как спрятать понадежней, чтобы на черный день сберечь, либо с прибылью в оборот пустить? Не было у меня ни сундучка, ни ящичка, ни шкатулки, и я никак не мог придумать, куда с этими деньгами деваться.

Держать их при себе я боялся, народ кругом ненадежный; отдать на хранение тоже не хотел, по опыту знал, чем это пахнет. Что делать? Раскинув умом, я решил, что лучшего места, чем на груди, поближе к сердцу, для денег не сыскать. Иные помещают сердце там, где пребывает их сокровище, я же поступил наоборот. Раздобыл нитки, иголку и наперсток, приладил кармашек в душегрейке, зашил в нем деньги и поместил их поближе к телу, подальше от глаз завидущих да рук загребущих. Особенно донимал меня один сосед по скамье, вор первостатейный; от этого молодчика и темной ночью нелегко было уберечься. Лишь заметит, что я сплю, тотчас принимается ощупывать меня; сокровища мои были невелики, все хранилось в одном месте, и добраться до них не составляло большого труда.

Он обшарил мою сумку, куртку и панталоны, а под конец принялся за душегрейку, где и впрямь находилось то, что согревает душу и животворит кровь. Негодяю до смерти хотелось обокрасть меня, но я не зевал. Когда приходилось снимать душегрейку, я подкладывал ее под себя, так что унести ее можно было только со мной вместе. Эта забота долго не давала мне покоя, пока я не рассудил, что смертному, где бы он ни находился, не обойтись без ангела хранителя. Начал я высматривать себе такового и, обмозговав дело, почел за наилучшее сговориться с надсмотрщиком, прямым моим патроном. Разумеется, верховным нашим владыкой был капитан, но он пребывал слишком высоко и не якшался с колодниками. В капитаны назначают людей знатных, благородных, которые не вникают в дрязги галерников и плохо знают своих подопечных. К тому же будка надсмотрщика находилась возле моей скамьи, мне легче было подольститься к нему, а в его руках и плеть и власть.

Стал я втираться в доверие к надсмотрщику, пядь за пядью продвигаясь вперед и оттесняя других: прислуживал за столом, прибирал постель, смотрел, чтобы белье у него было всегда чистое и выглаженное. Через несколько дней он уже сам искал меня глазами. Каждый такой благосклонный взгляд я почитал за великую милость, за некую буллу или индульгенцию, избавляющую от плетей; этот взгляд, казалось, снимал с меня и вину и кару.

Но все это было не так просто; на должность надсмотрщика подбирают людей свирепого нрава, которые замечают человека только тогда, когда надо его наказать, но отнюдь не облагодетельствовать. Признательности от них не жди, все и без того обязаны им угождать. По вечерам я вычесывал надсмотрщику перхоть, растирал ноги, отгонял мух; и князьям не служат усердней, ибо князю угождают из любви, а надсмотрщику — из страха перед плетью-трехвосткой, которую он не выпускает из рук. Спору нет, служба эта не так возвышенна и благородна, зато усердия и страха куда больше.

Когда надсмотрщику не спалось, я развлекал его разными историями и занятными побасенками. Всегда у меня были наготове шуточки, и, заметив улыбку на его лице, я ликовал. Мне повезло, старания мои не пропали даром; вскоре надсмотрщик уже никому, кроме меня, не разрешал ему прислуживать. Еще и потому он меня отличил, что перед глазами у него был другой галерник, который услужал ему прежде. Этот парень, несмотря на милостивое обхождение, день ото дня тощал и хирел, — просто жаль было смотреть, — хоть жилось ему сытней, чем остальным: надсмотрщик оделял его лакомыми кусочками со своего стола. Но, видно, не в коня был корм; есть, говорят, такие жеребцы, гаэтской породы, — чем больше едят, тем меньше от них толку.

Однажды вечером, когда мы оба прислуживали за столом, надсмотрщик сказал мне:

— Ты, Гусман, человек ученый и толковый. Может, объяснишь, почему Фермин прибыл на галеру здоровый и толстый, а как взял я его к себе в услужение и делюсь с ним каждым куском, он только чахнет.

Я сказал: