Гувернантка

Лишь в конце октября то, во что трудно было поверить, стало явью. В Яновце остановился отряд польской армии, командир которого, капитан Заремба, вел своих людей со сборного пункта в местечке Олеандра под Краковом на Кельце — драться, как с гордостью говорили солдаты в серых шинелях, с русскими за свободную Польшу. Как только во флигеле устроили лазарет, Анджей с Янеком предложили фельдшеру свою помощь. Жизнь в усадьбе закипела. Во флигеле женщины рвали простыни на бинты. Батраки носили с кухни в луженых ведрах горячую воду. Анджея вдруг обуяло желание перемен, и даже мелькнула мысль, не присоединиться ли к солдатам, поскольку в отряде нет врача (поручик Мейштович, кстати, на это намекнул), но то была всего лишь — как Анджей вечером со смехом признался Янеку — минутная слабость. Он ведь понимал, что не может нарушить данное матери обещание. Однако, когда солдаты собрались в путь, сложил свои вещи в несессер, забросил за спину, обвязав ремнем, пальто и сел на телегу к капралу Боруцкому из второго эскадрона. Когда телега тронулась, он еще поколебался, не спрыгнуть ли, но потом только помахал Янеку рукой. Уехал.

Тридцатого октября около полудня русские выскочили из березняка возле имения Рославских. Грохот близких выстрелов, визг пуль в ветвях березы, осыпающиеся листья. Анджей пригнулся. Небо было чистое, прохладно-синее, гладкое, будто промытое холодным ветром. Несколько больших, норовящих закрыть солнце туч над деревней, пруд, отражающий синеву. Всадники на косматых лошадях быстро сворачивали за плебанию. Анджей услышал, как капрал Боруцкий спрашивает: «Что с вами?», но не было сил разомкнуть губы. Упал лицом на мешки с бинтами. Колеса застревали в глубоких колеях. Пальцы нащупали мокрые края разорванного сукна под ключицей. Потом он уже ничего не видел. Только отдаленные голоса, тарахтенье повозки.

Очнувшись — как он рассказывал спустя несколько дней Янеку, который, узнав, что случилось, приехал из Яновца в имение Рославских, — он увидел над собой побеленный потолок. Повязка на груди была слишком тугой, он с трудом дышал. Женщина в цветастом платке поднесла к его рту горячую ложку, но он замотал головой. На секунду подумал: что будет с ранеными, нельзя же их так оставить… «Не дергайтесь, — сказала женщина. — Ксендз уже здесь».

Шаги? Сутана? Голос?

Анджей сразу узнал ксендза Олендского, но с закрытыми глазами ждал, пока тот уйдет. Ксендз Олендский, однако, не ушел, начал что-то говорить, наклонился над кроватью, кажется, молился — благословляющая рука? теплое дыхание? шепот? Анджей почувствовал под веками слезы, но глаз не открывал, а ксендз Олендский все не уходил: поправлял одеяло, подтыкал под ноги, наливал свежую воду в стоявший у кровати кувшинчик. Лишь когда его окликнули со двора, вышел из горницы, где пахло эфиром и йодом.

О встрече с ксендзом Олендским, впрочем, Анджей рассказал Янеку немного.

Когда его подлечили в Яновце, он вернулся в Варшаву и явился в клинику на Церкевной. В конце года по совету отца, еще не совсем поправившись, поехал в Вену, где поселился у фрау Хоффман, знакомой матери, на Кертнерштрассе, откуда ему было недалеко до института Вейсмана.

По дороге в Вену едва ли не на каждой станции под звуки духового оркестра торжественно провожали молодых мужчин с бритыми головами. Священники в стихарях осеняли крестным знамением рельсы, сходившиеся у горизонта в тонкую линию, которая указывала путь к российским степям.

Потом великие армии утопали в болотах на восточном и западном фронтах. Императоры Австрии, России и Германии перебирали кипы донесений и указов на дубовых письменных столах, помалу готовясь к отступлению, хотя пламя пожаров не гасло над городами и победа казалась неизбежной.

По Новогродской улице тянулись русские, потом немецкие обозы. Больницу на Церкевной превратили в огромный лазарет, где спешно умирали крестьяне с Урала и Гарца, не давая врачам времени испробовать доставляемые из Петербурга и Берлина новые лекарства, которым надлежало их спасти. В отделении св. Цецилии профессор Аркушевский обучал студентов новому методу сшивания ран, который оказался эффективным. Панна Далковская с панной Хирш в белых передниках с красным крестом на груди помогали ухаживать за ранеными, которых телегами свозили на больничный двор из-за Вислы.

Почту со Вспульной эвакуировали. Помощник почтмейстера Кораблев, который хорошо помнил «элегантную фройлейн Зиммель» (она ведь столько раз заходила к нему за письмами!), отправился на фронт в Восточную Пруссию, где однажды ранним утром погиб на берегу красивого озера во время штурма окопов войсками германского императора.

На лугу за Нововейской, там, где когда-то стояли табором цыгане, устроили военное кладбище, на котором теперь хоронили гусар из прусского полка Макензена и красавцев офицеров из петербургского лейб-гвардейского полка.