Гувернантка

Одно не вызывало сомнений: после смерти Керженцева Ян стал заведовать отделением в институте. Будучи выдающимся кардиологом, он пользовался превосходной репутацией в лучших кругах Петербурга. Образ жизни вел размеренный, деля время между работой и посещением театра на Купеческой, где играли пьесы итальянских авторов и иногда хорошо исполняли Вагнера. Лишь короткое и бурное знакомство с поляком Виткевичем[67], который, после покушения на эрцгерцога Фердинанда, странным образом, через Австралию, добрался из Галиции до Петербурга, где поступил на службу в полк лейб-гвардии, внесло в его жизнь некоторый сумбур. У офицера случались боли под ложечкой и острые приступы страха. После сеансов, которые, — рассказывая об этом, Игнатьев не мог удержаться от иронии, — они называли «починкой души», пациент и врач вместе отправлялись на Сенную площадь в ресторан с цыганами, где в клубах табачного дыма, к радости случайных посетителей, до утра вели громогласные споры о греческом искусстве и потрясающих открытиях венского доктора Фрейда. Месяц спустя они расстались после резкой ссоры, хотя — как было замечено — не потеряли друг к другу уважения.

Причиной, кажется, была женщина. Ян якобы попросил офицера, который в свободное от службы время рисовал портреты, написать портрет молодой дамы по фотографии, которую Ян ему вручил. На обороте снимка, сделанного хорошим фотографом, была двуязычная надпись «Фото Атлас — Хожая, 17». Офицер, славившийся своей экстравагантностью, уже на следующий день прислал Яну с адъютантом пастельный портрет, который — как, не скрывая негодования, рассказал кому-то Ян — возмутительным образом оскорблял изображенную на фотографии особу. Ян заплатил за рисунок 25 рублей, то есть сумму немаленькую, лишь затем, чтобы сжечь его немедленно по возвращении домой.

Портрет — как рассказывали позже — был выдержан в пурпурно-синих тонах. Рот женщины напоминал растрепанный влажный лепесток карминово-красной розы, глаза — сощуренные, затуманившиеся в экстазе — горели зеленоватым блеском, щеки пылали нездоровым румянцем, а глубокое декольте почти целиком открывало грудь цвета синеватого, испещренного прожилками мрамора. От портрета веяло вожделением и смертью, но, изорвав в клочья расписанный яркими красками картон, Ян внезапно почувствовал необъяснимое сожаление и спрятал фотографию, по которой был сделан портрет, на самое дно чемодана, с которым приехал в Петербург из Варшавы.

После событий 1917 года Ян, хотя и без особой охоты, остался в городе на Неве. Во время восстания кронштадтских моряков он показал себя энергичным, решительным и справедливым врачом. Спустя несколько лет, когда облик России коренным образом изменился, Ян, как выдающийся специалист по болезням сердца, снискал популярность среди высоких московских сановников, которые терпеливо сносили предписываемые им утомительные обследования. Однажды в его кабинет пожаловал академик Кузнецов и передал ему распоряжение самого Егорова принять участие в важном консилиуме. 18 апреля в сумерки Яна в черном автомобиле привезли в кремлевскую больницу, где он якобы участвовал в консилиуме вместе с Кузнецовым, Розенкранцем и специально вызванным из Казани академиком Борисевичем.

Три года спустя Яна арестовали. Главной уликой в деле была фотография молодой женщины с штампом «Фото Атлас — Хожая, 17» и надписью на обороте синими чернилами: «Дорогому пану Яну с сердечной благодарностью за помощь — Эстер Зиммель. Warschau 11 апреля». Фраза эта, написанная по-немецки, возбудила подозрение тех, кто производил обыск в квартире на третьем этаже клиники на Садовой, тем более что кроме фотографии среди бумаг Яна обнаружили также письма на польском языке, подписанные «Александр Целинский» и отправленные в Петербург из немецкого города Гейдельберга. Следствие продолжалось две или три недели, после чего — как сообщила в одном из октябрьских номеров «Правда» — Яну и еще нескольким врачам предъявили обвинение. Было установлено, что они участвовали в разработке планов строительства туннеля под Ботническим заливом, через который в критический момент будущей войны немецкие войска, поддерживаемые японским десантом, должны были молниеносно добраться до пригородов Петербурга, бывшей российской столицы, недавно переименованной в Ленинград.