Гувернантка

Все это доходило до Александра с большим опозданием. По вечерам, чтобы избавиться от воспоминаний, он охотно возвращался мыслями в дом на Ронштрассе, где, как полагал, благодаря здоровому морскому воздуху и запаху сосен можно будет отдохнуть душою. В этих вечерних размышлениях старый дом под соснами в далеком городе над заливом холодного моря представал местом, отгороженным от мирской суеты и помещенным в чистый свет сумерек.

Александру казалось, что в этом месте ничто не подвластно суровым законам времени. Сидя с закрытыми глазами у окна своей гейдельбергской квартиры, отделенный от мира плавно сменяющимися картинами памяти, он бродил по комнатам, где — как ему мечталось — ничего не изменилось после его отъезда. Вот, например — эта картина возвращалась особенно часто, на удивление отчетливая, лишь слегка затуманенная нежным отсветом мечты, — все: отец, мать, Анджей — сидят на веранде, откуда видны сад и пруд. В воде пруда, не колеблемой ни малейшим дуновением, отражаются силуэты елей, а за туями, за терном и боярышником живой изгороди, за белой кипенью цветущего жасмина, в лучах заходящего солнца высятся две зеленоватые башни Собора. Чуть погодя из глубины дома приближаются знакомые шаги: это Агнес несет на веранду лампу с фарфоровым абажуром, заслоняя ладонью от ветра дрожащий огонек…

Когда контракт в Гейдельберге закончился и нужно было что-то решать на будущее, Александр сел в берлинский поезд и через два дня — с пересадкой в Ганновере и Штеттине — приехал на вокзал в Alte Oliva. Дом на краю леса, к которому он подошел вечером, был пуст. Родители уехали в Варшаву. Садовник Верфель — пришлось его разбудить, постучав в окошко флигеля, — заржавелым ключом открыл тяжелую дверь.

Весной Александр подписал новый контракт с фирмой Ландовского, что сулило приятные перемены в его распорядке дня: по приезде из Гейдельберга он часами в молчании просиживал на веранде, глядя на виднеющиеся за елями башни Собора. Теперь у него было много заказов — с головой отдавшись работе, тщательно вычерчивая на бумаге братьев Розенблат арки, антаблементы и нервюры новых зданий, он забывал о печальных событиях прошлого.

По вечерам он навещал знакомых инженеров в Лангфуре, беседовал, — как говорили, «с прирожденной безмятежностью», — с их красивыми женами и дочерями, которые обожали слушать его рассказы о Вене, Франкфурте и Берлине, ходил в театр на спектакли труппы Фриста, которая как раз приехала из Кенигсберга, однако редко — хотя, как он себя убеждал, былое давно уже в нем «улеглось», — бродя по городу, заглядывал на красивую улицу Фрауэнгассе.

Родители появлялись летом, располагались в комнатах на втором этаже, потом уезжали обратно в Варшаву, и этот ритм приездов и отъездов красил его жизнь. Несколько раз ему доставили приятную неожиданность визиты Анджея, который любил приезжать на Ронштрассе, поскольку в памяти у него сохранились самые лучшие воспоминания о своем первом пребывании на море.

Город над заливом между тем с каждым месяцем менялся. Польских почтальонов на улицах избивали юнцы, топтавшие подкованными сапогами разлетавшиеся по тротуару письма из Польши. Кого-то вышвырнули из трамвая, пересекавшего Хольцмаркт. Верховный комиссар Лиги Наций забрасывал Женеву срочными депешами. В подвалах польского почтамта запасали оружие.

В конце августа, когда в городе начались серьезные беспорядки, Александр получил заказ на новый kurhaus для Broesen[69], который очень его увлек, так как у него родилось несколько интересных идей. Он много работал в кабинете наверху, а во второй половине дня, поглядывая вниз, где садовник Верфель косил траву и большим сачком вылавливал ряску из пруда, писал с большим опозданием письма в Варшаву.

Тридцатого августа около полуночи кто-то предупредил его, что может случиться, если он не поспешит уехать. Впоследствии говорили, что это был старик Верфель. Назавтра в сумерки видели, как Александр с маленьким чемоданчиком, в котором, вероятно, были никелированные инструменты для вычерчивания линий и дуг на больших листах бумаги фирмы Розенблат, входит в сереющий за садом лес и, миновав заросли дрока, исчезает за высокими стволами, направляясь по откосу в сторону железнодорожной насыпи между буковых холмов, что ведет на юг, к недалекой границе с Польшей.