Гувернантка

Стекла в окнах дома на Ронштрассе задрожали, едва рассвело. Немецкий линкор, который вошел в портовый канал в конце августа, обстреливал солдат, оборонявших укрепленный полуостров у входа в порт, самолеты с крестами на крыльях пролетали низко над Alte Oliva, скользя по ясному небу к черной туче пожара, накрывшей огромной тенью воду залива, из домов выволакивали людей и везли на расстрел, войска шли по улицам, эхо мощных взрывов отражалось от гладкой поверхности неба, однако колонны бронированных машин и солдат в походных мундирах, движущиеся по городу на восток, будто стороной обходили дичающий сад в дальнем предместье, где за колючей живой изгородью из кустов терна, ежевики и боярышника, жасмина, шиповника и елей прятался старый дом с прусским антаблементом, отступивший в лес, подальше от брусчатой мостовой Ронштрассе.

Дни стояли теплые и солнечные. Около полудня, когда солнце поднималось над буковыми холмами, садовник Верфель в черной путейской шинели с потускневшей императорской позолотой на воротнике открывал ржавеющие ворота, нагнувшись, старательно срезал серпом траву на дорожке, ножницами подравнивал ветки самшита, но после того, как однажды холодным вечером неизвестные насмерть забили его палками во дворе перед флигелем, среди дикой зелени начали появляться и заползать под веранду свежие ростки крапивы, чертополоха и лопухов.

Хватило дюжины дождливых дней, чтобы на ступеньках крыльца и на цементных бордюрах газонов по обеим сторонам от двери показался свежий мох, поблескивающий, как светло-зеленый иней. Мокрые от росы латунные дверные ручки, которых больше не начищали мелом, угасали под едва заметным налетом патины. Когда ночами стало холодать, по каменным подоконникам побежали тоненькие извивы трещин.

Дом, будто влажной черно-зеленой паутиной, медленно обрастал диким виноградом. После ветреных ночей ветки согнувшихся сосен, тяжелые от росы, сметали цементные столбики с перил балкона. Дорожки зарастали буйной травой, которую никто не косил. Долгими дождливыми неделями особняк с прусским антаблементом, прежде сверкавший известковой белизной стен в просветах между стволами буков, превращался в заброшенное, ветшающее строение, отгороженное от города крапивой и чертополохом. Подъездная аллея с двумя гранитными шарами слева и справа от усыпанной гравием дороги утонула в зарослях дрока.

И если бы кто-нибудь, проходя мимо, заглянул через прутья ограды в запертый сад, если бы ступил на эту заросшую дроком дорогу, ведущую от каменных шаров к заржавелым воротам, если бы продрался через кусты дрока и раздвинул еловые ветви, он бы, вероятно, обратил внимание на этот безжизненный дом, в котором, как в песочных часах венецианского стекла, бесшумно пересыпались тусклые огоньки, проникающие в пустые комнаты сквозь потрескавшиеся жалюзи. Под вечер закрытые ставни на втором этаже, теребимые морским ветром, постукивали по оконным переплетам, казалось, призывая кого-то издалека — чью-то руку, которой давно уже следовало бы повернуть щеколды и отодвинуть засовы, чтобы впустить внутрь немного дневного света.

И только когда прилетавший из-за леса ветер трепал густые заросли жасмина, взметал с дорожки желтые листья, а затем сдувал их с мозаичного столика, как карты, которыми кто-то раскладывал на круглой столешнице замысловатый пасьянс, можно было услышать тихое призывное воспоминание о безмятежных летних вечерах, поскрипывание подвешенной на цепях скамейки, которая медленно покачивалась на веранде, словно кто-то, не отбрасывающий тени, сел на нее и, оттолкнувшись кончиками пальцев от деревянного пола, с этого раскачивающегося сиденья долго смотрел на башни Собора. Пруд зарастал камышом и ряской и делался похожим на черный вход в подземелье, затянутый дрожащей зеленой пленкой. В погожие сумерки в высоких окнах веранды отражались две четко выделяющиеся на фоне неба башни, позолоченные светом зари над буковыми лесами. Ничто не нарушало покой пустого дома, утонувшего в дичающем саду, хотя на юге и на востоке по огромной равнине, простирающейся от моря до моря, шли большие армии, горел город за городом, а в Варшаве дома-новостройки рушились под ударами бомб.

Война застала Целинских на Новогродской. В один из последних дней сентября отец Александра, подойдя к окну, увидел солдат в серо-зеленых мундирах и чужих касках, которые занимали здание почты по другой стороне улицы. Хорошие времена закончились. Чтобы выжить, приходилось распродавать имущество. Со стен начали одна за другой исчезать картины Герымского и Герсона. Печку нечем было топить. Вечерами под лампой, прикрытой черной бумагой, из выстланных пурпурным плюшем коробочек и шкатулок вынимали мелкие серебряные и золотые вещицы, взвешивая их на ладони.