Гувернантка

Он думал о ней, чуть припухшие губы, веки, светлые волосы, тень на виске, порозовевшая щека, он хорошо помнил тот день, когда увидел ее впервые на лестнице перед аудиторией, в старом здании университета, где под штукатуркой все еще угадывались полустершиеся гербы и готические буквы, они стали жить вместе в новом районе, в панельном доме, на десятом этаже, высоко над городом, из окон комнаты был виден Лес Гутенберга и далекое море за буковыми холмами, над кроватью ее портрет, сухая пальмовая ветка, старая коричневатая фотография в деревянной рамке, выцветшая подпись «Marienkirche. Bertelssohn 1899», она спала рядом, пересохшие губы, шея в вырезе рубашки, обнаженное плечо, дышала спокойно, ровно, но он не мог отделаться от нелепого страха, укутывал ее одеялом, осторожно гладил по волосам, хотя ничего ведь не происходило, она спала рядом, дышала спокойно, пять утра, на душе легко, и тем легче, чем сильнее усталость, он смотрел на нее, ему хотелось, чтобы ее образ оставался под сомкнутыми веками, за окном темнело море, ночная гроза бесшумно догорала над городом, он знал, что когда-нибудь это кончится, помнил день, когда она почти умирала, а он смотрел и ничем не мог ей помочь, но сейчас ничего не происходило, она спала спокойно, уткнувшись в подушку, порозовевшая от сна, рука под щекой, тихонько плыла по волнам написанных им строк, он помнил, как они шли на лекцию в старое здание университета, шли через парк, через Политехнический, среди заросших плющом, дичающих садов бывшего немецкого квартала, шли по улице под каштанами, за железной оградой стоял тот старый заброшенный ветшающий дом с прусским антаблементом, обогнув по тропинке красный от буковых листьев пруд, они проходили мимо железных ворот, за которыми лежали в траве два каменных шара, шли в сторону университета и до него не доходили, их будто ветром сносило на холмы за городом, под радиомачты, они садились на разбитые плиты еврейского кладбища, какая-то сила сносила их на юг, на запад, иногда они даже попадали в маленькую аудиторию под крышей старого дома, сидели там рядом, какие-то отсутствующие, профессор Ч. говорила потом, что видела на его белом свитере следы губной помады, они шли на занятия, но их сносило на юг, на запад, на большие пустые холмы, поросшие травой, большие холмы Брентова, они выходили из леса и смотрели на эти холмы, где спустя несколько лет вырос их панельный дом, стоило только им коснуться друг друга, стоило только на опушке леса соединиться их ладоням, и они спешили нырнуть в заросли орешника и молодых кленов, рвали траву и потом лежали на ней, чувствуя под собой теплую землю, да, они выходили из леса и поднимались на эти большие пустые холмы за городом, тянущиеся далеко за горизонт, к самому солнцу, она спала рядом с ним, дышала ровно, спокойно, уткнувшись в подушку, рука под щекой, и тогда он писал так, будто кончиками пальцев касался ее шеи, чтобы убедиться, что она дышит, ему всегда хотелось превратить слова в ее прикосновение, в мягкость кожи, в пушистость волос на затылке, хотелось окружить ее вещами, которые никогда не исчезают или исчезают медленнее, чем что-либо иное, он возвращался из этого дома на Новогродской, огни, поезд проезжал мимо станции, которая когда-то называлась Мариенбург, потом за окном купе пролетали темные башни замка, вода широкой реки, за мостом он видел, как над равниной в свете холодного солнца вдруг появляется далекий затуманенный город со смутными очертаниями башен, и ему хотелось превратить этот город в ее прикосновение, преображающее цепочки знаков на бумаге так, чтобы другим трудно было узнать улицы и дома, о которых он писал, потому что это были ее улицы и дома, ее Долгое Побережье, ее Журавль, ее Мотлава, ее улица Гроттгера, но сейчас она спала рядом с ним у окна, за которым просыпалось небо после догорающей над городом грозы, а потом с этих больших травянистых холмов они спускались вниз, к насыпи, бегущей на юг между двумя стенами леса и далеко от города утыкающейся в сорванный мост, заросший терновником, — и так, завершая круг, который начинался возле ее виска на подушке, а заканчивался здесь, на этих травянистых холмах, над которыми клубились огромные белые облака, они спускались вниз, на поросшую полынью, пыреем и папоротником насыпь бывшей железнодорожной ветки, где уже и следа не осталось от рельсов и шпал, и по песчаной дороге, через поля дрока, через заросли полыни и ежевики, в тучах желтых бабочек и стрекоз, пройдя под аркой кирпичного моста, доходили до небольшой долины между голубыми от отцветающего люпина склонами, и им открывалось то место, то пустое дикое место, где когда-то была маленькая станция, и пока они стояли так на сырой земле, пока, стоя на сырой земле, смотрели на голубые от люпина склоны, на березы, на кусты терновника и ежевики, заполонившие дикое дно долины, по которой в былые времена ездили из города на юг, он искал название для этого места, которого она коснулась босыми ногами — потому что она стояла на сырой земле босиком, держа в руке плетеные босоножки, — и тогда он подумал: какое же должно было быть в тот день солнце…