Гувернантка

В салоне мы долго молчали. Ян закурил сигару. За окном покачивались ветки лип. Солнце осветило купол св. Варвары, потом над кронами деревьев появились тучи, в комнате потемнело. Несколько голубей слетели с крыши дома напротив на подоконник, словно привлеченные нашим молчанием. Я взял портсигар: «Есть какие-нибудь новости?» Ян посмотрел в окно: «Аркушевский хочет, чтобы она к вам вернулась». — «К нам?» Он кивнул: «Конечно, будет гарантировано наблюдение, рекомендации…» Я не сводил с него глаз: «Это значит, что…» Он опять кивнул. Струйки сигарного дыма медленно поднимались к потолку. «А диагноз?» Он не смотрел на меня: «Ты же отлично знаешь, что это может быть». Я подошел к окну: «Думаешь?» Вверх по стеклу карабкался коричневый паучок, обрывая нитку паутины. Несколько капель скатились снаружи по стеклу, мелкий дождик мягко постукивал по подоконнику. Все, что меня окружало, вдруг рассыпалось в прах. Тяжесть сдавила грудь: «Ты уверен?» Он посмотрел на меня: «Ни в чем нельзя быть уверенным». Пепел с сигары упал на скатерть. Ян собрал его кончиками пальцев в подставленную ладонь: «Я знаю только, что ее не хотят больше держать в клинике».

Карета «скорой помощи» приехала вечером. Ее осторожно вынесли, закутанную в шотландский плед, и положили на кровать в комнате на втором этаже. С расставленных на буфете коричневатых фотографий на нее смотрел далекий город. Казалось, она спит. Ровное дыхание. Закрытые глаза. «Панна Эстер, — мать коснулась руки, лежащей на одеяле, — вы меня слышите?» Но дыхание не изменилось. Волосы, стянутые узенькой лентой. На шее едва заметная пульсация. «Панна Эстер, — мать наклонилась над кроватью. — Вы меня слышите?» Веки дрогнули. Улыбка? Легкая гримаса в уголках рта? И опять ничего. Она лежала навзничь, голова утопала в подушке.

Хлопнула дверь. Анджей подошел к кровати, долго смотрел. Мать вынула у него из пальцев бело-розовый левкой и поставила в вазу, где уже стояло несколько свежесрезанных ирисов.

Жизнь в доме стихла. Никто не говорил слишком громко даже в дальних комнатах. За завтраком стакан с чаем ставили на блюдце осторожнее, чем обычно, чтоб не звякнул. Ножи и вилки тише постукивали по тарелкам. Пианино молчало. Петербургские романсы и венские вальсы ждали лучших времен под обложками нотных альбомов Катенина и Штрауса. Серебряная стрелка на металлической пирамиде метронома Аренса застыла, наклонясь, как крыло семафора на заброшенной станции. Панна Розвадовская — высокая девушка с Кручей, которую нам порекомендовал профессор Аркушевский, — бесшумно поднималась по лестнице, на ходу снимая влажную пелерину, на которой стыли капельки утреннего тумана. Янка осторожно опускала березовые поленья на пол перед печкой. Убираясь, следила, чтобы не стукнуть щеткой по дверному косяку. Окна закрывала тщательно, до упора поворачивая ручку. По утрам будила Анджея, приложив палец к губам, и уже не сидела у открытого окна, когда лудильщики с Повислья заводили в глубине двора свои песни. Если перед домом останавливался мороженщик в красной рубахе, крича по-русски: «Замороженный сахар! Замороженный сахар!», через стекло показывала ему рукой, чтобы не кричал, а потом — лишь бы поскорее убрался — покупала у него двойную порцию мороженого из кондитерской Кириллова.

Панна Эстер лежала в полусне. Мы не знали, слышит ли она нас. Только когда панна Розвадовская всовывала ей в рот кусочек хлеба, смоченный красным вином, принимала, раздвинув губы, белую, окрашенную каплей пурпура крошку и медленно проглатывала. Поддерживаемая нами с двух сторон, не открывая глаз понемножку пила воду из стакана. Капли скатывались по шее в ямку между ключиц. Потом она опускалась на подушку, дыхание замедлялось, сон казался более глубоким, более спокойным, кожа чуть розовела, так что даже Ян, глядя на нее, начинал верить, что дело идет на лад.

Но четырнадцатого… Когда панна Розвадовская вечером внимательнее пригляделась к рукам панны Эстер, мы немедленно вызвали Яна. Он осмотрел кисти рук, бережно распрямляя палец за пальцем. Ногти не утратили блеска, лишь потемнели, и гуще стал перламутровый оттенок. Ян ближе пододвинул лампу. Ресницы, виски, мягкая тень на щеке. Красивая, может быть, даже красивее обычного, только очень уж красные губы… Глаза удлинились — легкая тень на краю век. Холодная мраморная кожа. Голубые жилки на висках. Дыхание слабенькое, едва заметное. Ян пощупал, ища пульс, потом отложил стетоскоп.

Мы перешли в салон. Ян спрятал стетоскоп в сумку. Не смотрел на меня: «Долго это не протянется». Не успел он договорить, дверь со стуком распахнулась. Мы обернулись. Анджей? В куртке нараспашку? Покрасневшие глаза? Подслушивал? Он подбежал к Яну и вдруг принялся изо всех сил бить его кулаками — по груди, по плечам… Потом, вцепившись ему в рукав, захлебнулся беззвучным плачем. Я хотел оторвать его от Яна, но он оттолкнул меня и выбежал из комнаты, хлопнув дверью. Шаги стихли.