Гувернантка

И эта разом затихшая толпа. Люди вытягивали шеи, вставали на цыпочки, вертели головами, чтобы в колеблющемся свете свечей, в блеске то меркнущих, то ярко вспыхивающих фонарей выловить из голубоватого облака ладана мягкие очертания фигуры с разведенными ладонями — полуоткрытыми, терпеливыми, подзывающими к себе заботливым охранительным жестом; казалось, темно-голубое одеяние, обшитое по краям звездами, стекающее с женских плеч на мраморные ступени капеллы, незаметно разлилось по всему каменному полу храма, чтобы отныне мы могли ступать по плитам пресвитерия бесстрашно, как Христос без опаски ступал по водам Геннисаретского озера.

Отец молился с очень серьезным лицом, спокойный, словно бы отгородившийся от раздражающей его огромной толпы, запрудившей нефы, мать наклонила голову, сплетя пальцы на пюпитре, только Анджей, выпрямившийся, настороженный, прищуренными глазами жадно впитывал мерцание свеч в глубине уставленной цветами пещеры.

Всматриваясь в белое лицо статуи, он беззвучно что-то шептал, потом, прикусив губу, закрыл глаза и замер, сосредоточившись, опустив голову, ушедший в себя, всему чуждый. Между сложенных ладоней — свежий листок, он спрятал его в горсти, как зеленую бабочку, будто боялся, что она выпорхнет у него из рук и улетит в пещеру. Нахмурился, когда пожарные в медных касках, высокие, молодые, в темных с позолотой мундирах, встали по обеим сторонам пещеры, наклонив огромную хоругвь св. Флориана над головой Богоматери Кальварийской. Зазвучали фанфары, орган повторил аккорд, хор «Лютня» подхватил мелодию, и по длинному проходу, освобожденному толпой, предшествуемый диаконами в белоснежных стихарях, в высокой митре, с золотым посохом в унизанной перстнями руке, в притвор прошествовал епископ Гораздовский, поддерживаемый каноником Холевой и настоятелем прихода св. Варвары прелатом Олендским.

Вечером я услышал доносящиеся из кухни приглушенные голоса. Это Янка с пани Мауэр читали у окна «Хранительницу Веры»[25]. «В мае… крестьянин из-под Кальварии Ян Чечек пахал свою полосу… Вдруг, к его удивлению, волы остановились и даже упали на колени. Ни понукания, ни кнут не помогали. И тут он заметил необычайное сияние, бьющее из земли, и посреди этого сияния белую статую несказанной красоты. Он не сумел понять чудесный знак и просто спрятал статую на дно сундука у себя в доме… Понадобилось, чтобы он и его близкие потеряли зрение. Лишь тогда благочестивая женщина, опекавшая семью Яна, заинтересовалась чудесным запахом и сиянием, бьющим из сундука. И рассказала обо всем приходскому священнику Петру Одинцу. Статую отмыли от праха земли и торжественно перенесли в костел. Водой, оставшейся от омовения, Чечеки протерли глаза свои, и зрение к ним вернулось. В память об этом событии в Кальварии по сей день сохранился обычай омывать святую статую вином. В благоговейной своей убежденности, паломники употребляют вино, оставшееся в сосуде, для омовения в знак веры во всесилие Той, кого называют Исцелительницей Недужных. С тех пор несметные толпы…»

Нагота

Чем помочь? Панна Розвадовская подносила эфир, и тогда становилось легче, но боль, хоть и приглушенная, не отступала.

Самыми скверными были ночи. Я просыпался в час или в два, услышав из-за стены крик, и долго не мог собраться с мыслями. Кто-то, чье лицо мне не удавалось высмотреть в темноте, отбирал у панны Эстер сон.

Потом появились небольшие покраснения на лопатках и бедрах. Доктор Яновский постучался ко мне во вторник в восемь утра: «Пан Александр, нужна ваша помощь. Нам самим не справиться». Панна Розвадовская начала осторожно разрезать бинты. Мы с доктором Яновским приподняли панну Эстер, панна Розвадовская стянула с нее сорочку и спокойно, аккуратно снимала, одну за другой, длинные, потемневшие от пота ленты. Ярко светила лампа — доктор Яновский снял фарфоровый абажур. Панна Эстер, погруженная в нехороший сон, тяжело дышала; когда мы переворачивали ее на бок, запрокидывала голову; вздернутый подбородок, пересохшие губы; она словно выныривала на миг из воды, чтобы глотнуть воздуха, и проваливалась в скомканную постель, вжималась щекой в подушку, а я, помогая доктору Яновскому, поддерживая ее голову, поднимая руки, подсовывая подушку под затылок, с трепетом смотрел на осторожно высвобождаемую из многослойных влажных повязок, белую и теплую ее наготу, на которой крохотными струйками пота рисовался мудреный иероглиф муки.

Она закусывала губы, словно хотела, преградив путь дыханию, погасить боль, но проходила минута — и возобновлялись эти тяжелые, ритмичные, маслянистые вздохи, тихие стоны, подергивания головой, будто кто-то горящей спичкой касался обнаженной шеи. Стянутые с плечей бинты извивались в изножье кровати. Меня вдруг осеняло, что никогда тело ни одной из женщин, побывавших в моих объятиях, не откликалось с такою силой и так чутко на любовное прикосновение. Мы сворачивали влажные бинты, меняли простыни, протирали мокрым полотенцем бедра и колени, а она, вертя головой во вмятине подушки — то вправо, то влево, — размеренно дышала, будто кто-то…