Гувернантка

Янка стояла у окна, прижавшись лицом к стеклу. Мы ходили по комнатам осторожно, будто опасаясь нарушить охватившую город великую тишину. «Не зажигай свет, — говорил Анджей. — Не надо, пусть будет темно». Сквозь занавески нам виден был светящийся на фоне черного неба медный купол, окно было приоткрыто, отец раскуривал трубку, чиркнула спичка, темноту салона на миг разорвал беспокойный огонек, потом мрак вновь затопил затихшую комнату, а мы сидели в креслах, ничего не говоря, и только порой поглядывали на зеленоватый силуэт в глубине ночи за окном.

«Пойдем туда», — сказал Анджей.

Набросив на плечи пальто, мы присоединились к людям, идущим к св. Варваре.

За ограждением, окружающим костел, толпа. В руках зажженные свечи. Пахло горячим воском, в глазах отражались сотни колеблющихся огней. У самого входа в храм, на ступенях, яблоку негде было упасть от надгробных лампадок. Мы стояли молча, задрав голову, глядя на медный купол, чей смутный контур то выступал из тени, то утопал в темноте. Когда там, наверху, на медных листах, зеленоватое свечение меняло оттенок, становясь то ярче, то бледнее, по толпе прокатывался вздох, приглушенные восклицания и шепот. Время от времени сорвавшиеся с купола цепочки искр легкими фосфоресцирующими лентами взмывали на мгновение в воздух, плавно огибали крышу, будто намереваясь улететь в небо, но через минуту — усталые, сонные — падали на зеленоватую кровлю, устилая погасшую было поверхность мерцающим налетом.

Эти слабые огоньки, дрожащие в темноте… Лабораторный корпус на Augustinergasse? Alte Universität? Последний вечер в Гейдельберге, когда мы спустились в кирпичное подземелье, где в стеклянной реторте, установленной посреди зала будто хрустальный, окованный никелем ковчежец, с треском вспыхнули, выстраиваясь в светло-зеленую линию, электрические искры? Да, это было такое же свечение, легкое, воздушное — так поблескивают дождевые капли; желанное, близкое и чужое, оно тогда порадовало и испугало душу, но здесь, под открытым небом, ничто не удерживало зеленоватые вспышки, которые нежно искрились на меди, словно непрочный иней ранней осени, и, несмотря на порывы ночного ветра, вовсе не собирались улетать в черную пустоту над куполом.

А народу все прибывало. Толпа, взбухающая в широко распахнутых воротах, наполняющая шарканьем шагов все пространство площади между остановками Крестного пути, бормоча молитвы, устремлялась к лестнице, взбиралась по каменным ступеням к самым дверям костела, тянула руки к железным засовам, но дверь оставалась закрытой, хотя добравшимся до последней ступеньки не терпелось возблагодарить Богоматерь Кальварийскую за то, что было явлено во тьме ночной. Около полуночи напор ослабел, столпившиеся у ворот люди стали подниматься с колен, отряхивали одежду, поправляли шляпы, затягивали под подбородком узлы платков, мужчины брали на руки сонных детей, медленно, на каждом шагу оглядываясь, будто желая навсегда запомнить эту призрачную картину, которую никогда больше не увидят, уходили, и только самые упорные продолжали стоять на коленях на каменных плитах площади, подняв голову, всматриваясь в зеленоватое свечение, перебирая четки.

Когда же стрелка на циферблате часов приблизилась к римской цифре «двенадцать», в слабом мерцании на куполе начали угадываться расплывчатые очертания лица, исполненного достоинства и покоя. Молитва, до сих пор размеренная, подобная то нарастающему, то стихающему шуму моря, превратилась в громкое пение, которое возносилось над площадью; те, что уже вышли на улицу, услыхав эту набирающую мощь мелодию, повернули обратно, глаза, вглядывающиеся в неясную игру пятен, улавливающие всякую перемену на медной кровле, старались распознать контуры мимолетного образа, который медленно проступал из черноты и минуту спустя таял — мглистый, нестойкий, но до боли знакомый каждому, как черты материнского или отцовского лица.

Воздевая руки, люди показывали друг другу светящееся пятно на медных листах, которое, подрагивая под легкими порывами ночного ветра, то гасло, то прояснялось, целовали землю, бросали в чашу для пожертвований последний грош, извлеченный из складок платья, стоя на коленях, горячим шепотом молили об исцелении, по щекам текли слезы, глаза сверкали, а я крепко держал Анджея за руку, чтобы не потеряться в этой толпе, которая, ожив, двинулась процессией вокруг храма от одной остановки Крестного пути к другой с громким пением: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…» А смутные очертания лица или фигуры, складывавшиеся из сверкающих на медном куполе искр, то светлели, то темнели, исчезая во мраке, как волны горячего воздуха, играющие над огнем.