Гувернантка

А он? Как, верно, колотилось у него сердце, когда он поднимал руку — там, в этом мраке. Можешь себе представить? Темный костел, жуткий страх, аж зубы стучат, ужас, эта поднятая рука, дрожь, тишина… Как я ему завидую… Господи, да это же чудо, что такой человек существует…

Ведь это все равно, как если бы он захотел убить Бога. Страшно! Но сколько более страшных вещей я каждый день вижу в больницах — Иоанна Крестителя, Младенца Иисуса, у Бонифратров. Посмотрел бы ты, как умирает человек! Иногда, когда я возвращаюсь из клиники, мне приходит в голову страшная мысль: если такое возможно, значит, Бог был справедливо распят».

«Знаешь, — отец откладывал очки, когда я вечером входил к нему в кабинет на втором этаже, — скверная эта история, много плохого может за собою повлечь. В Ратуше, очевидно, она пришлась по вкусу, поскольку очерняет всех нас».

Ах, отец, сколько раз я ни вспоминал, о чем мы говорили в тот вечер, столько же раз чувствовал, что тогда… Разве тогда, когда мы сидели и разговаривали у тебя в комнате, в теплом кругу света от лампы, под картиной Герымского «День трубных звуков»[28], на которой черные люди, молящиеся на берегу полноводной реки, склоняют головы перед умирающим солнцем, когда мы говорили о том, что случилось, — разве мы не были тогда объектом чьей-то насмешки?

А под окнами в сторону св. Варвары тянулись толпы. Мы вышли на балкон. Близящаяся ночь показалась мне необыкновенно прекрасной, возможно, прекраснее ночи я в жизни больше не видел. Дрожащие звезды на темнеющем небе над Мокотовом, узенький серп месяца над куполом св. Варвары, улица, заполненная негромкими голосами, торжественная, как в праздник Тела Господня, все еще светилась теплом уходящего дня, хотя дома уже гасли среди неподвижных теней. Никогда еще воздух, словно бы засыпающий на наших волосах, не был так ласков. Мы стояли на балконе — отец, Анджей и я. Тысячи шагов шелестели по брусчатке Новогродской, тихо поскрипывали колеса пролеток, постукивали трости, но в листве деревьев не проснулась ни одна птица и ни одна бабочка не вспорхнула с травы. Ночь над Варшавой была нежная, высокая, а мы стояли на балконе и лишь изредка перебрасывались парой слов, завороженные великим спокойствием, которое медленно окутывало Землю.

Мел

В рапорте, представленном комиссии, которая была созвана генерал-губернатором для расследования событий в св. Варваре, пристав Ларионов давал понять, что, хотя неоспоримые доказательства и отсутствуют, история попахивает «иезуитской интригой», а стало быть, требуется раздвинуть рамки рутинной следственной процедуры и копать «глубже». Поэтому в помощь ему дали молодого человека из Петербурга, чья осведомленность в варшавских делах — как вскоре выяснилось — заслуживала всяческого признания. Составленный Ларионовым рапорт, о существовании которого мы узнали однажды вечером от советника Мелерса, сочли образцовым, ибо в нем разумно — таково было мнение офицеров, посетивших в декабре Варшаву, дабы основательнее изучить дело на месте, — сочетались политический такт и холодное уважение к фактам. После разговора с советником Мелерсом отец не на шутку встревожился.

«То, что произошло в костеле св. Варвары в губернском городе Варшава, — писал в своем рапорте Ларионов, — трудно посчитать случайностью, хотя на посторонний взгляд у виновника инцидента вряд ли имелись соучастники. Однако не только обстоятельства самого происшествия, но и его подспудный социальный фон заставляют подозревать, что кому-то было крайне важно бросить тень на императорские полицеские службы. У самого прелата Олендского в биографии есть недостойные страницы, так что произошедшее можно не без оснований связать с его персоной. Во время печально памятных событий польского восстания сей священнослужитель, тогда студент Варшавской главной школы[29], собирал деньги в поддержку некоего Гловацкого Александра, своего однокашника, который после усмирения бунта императорскими войсками оказался в плачевном положении, потеряв здоровье и повредившись рассудком. Вышеупомянутый Олендский собирал средства для семьи Гловацкого, недвусмысленно давая понять соотечественникам, что считает наказание, постигшее оного Гловацкого за участие в мятеже, несправедливым. Религиозные чувства, как это бывает с римскими католиками, у него всегда носили ярко выраженные черты болезненной экзальтации. Установлено, что в беседах со знакомыми Олендский цитировал Евангелие, дабы подчеркнуть “подлость”, якобы “исковеркавшую жизнь” Гловацкого.

Таким образом, статуя из города Кальвария могла быть повреждена самим этим священнослужителем с целью подогреть нездоровые чувства варшавских католиков и римский фанатизм пробудить в сердцах. Посему полицейским органам следует действовать с чрезвычайной осторожностью, ибо дело деликатное, а интрига сплетена искусно.