Гувернантка

Кем он был, этот человек? Мне хотелось увидеть его лицо, встретить его на улице, рассмотреть вблизи, как он выглядит, как ходит, какую носит шляпу, туфли, пальто, что ест, где живет. Но в книге, которую я листал, не было ни одной фотографии. Тесные ряды готических знаков заполнили все страницы, не оставив места даже цветочному орнаменту. Там не было ничего, кроме ровных построек из слов, среди которых мысль терялась, обнаруживая ложь там, где прежде видела правду.

Лампа отбрасывала розоватый свет, я читал книгу в красном коленкоровом переплете, а в комнате внизу панна Эстер писала письмо. В девять она позвонила Янке и попросила бумагу. Я дал ей свою, со склада на Новом Святе, веленевую, с притемненными краями, с водяным знаком львовской бумажной фабрики Альтенберга. Янка внесла на подносе кофейник и чашку, но панна Эстер, занятая письмом, отослала ее на кухню. Склонившись над столиком, опершись на локоть, она с трудом водила пером по веленевой бумаге, время от времени отбрасывая со лба пряди волос, выбивавшиеся из-под красной ленты. Потом попросила лампу. Анджей зажег огонек под фарфоровым колпаком.

Я читал книгу в красном коленкоровом переплете, а она писала письмо. Строки рвались у меня перед глазами, как протершаяся ткань. Я не мог заставить себя не думать, о чем же она там пишет, — мысль перескакивала со страницы на страницу. …вверх идет наш путь, от рода к сверхроду… Если бы Иисус жил дольше, он отменил бы все, чему учил… Однако он слишком рано умер. Не достиг подлинной духовной мудрости… Не умел жить и любить Землю… Угрюмый юнец! Он ненавидел жизнь и жаждал смерти. Любовь к ближнему? Истинная любовь к ближнему… любить тех, кто только еще родится… Человек происходит от обезьяны и до сих пор похож на обезьяну… человек есть нечто, что нужно превзойти. Люди, живущие ныне, должны исчезнуть, чтобы освободить место для тех, кто придет, — бесконечно более прекрасных, чем мы… Слишком много рождается лишних людей… Листая страницу за страницей, я прислушивался к отголоскам снизу, но снизу не доносилось никаких отголосков. Она все еще пишет? Кому? Аннелизе? Тому мужчине из Цюриха, который хотел бы расстаться с надеждами? Элизабет? О чем? О нас? Об Анджее? Обо мне? Об отце? Я разглаживал пальцами покрытую готическими знаками бумагу. …брак? Большинство супружеских пар это пары животных. Ничто не оправдывает их существования. Всю жизнь женщины стремятся только рожать… Мужчина для женщины есть средство: целью всегда бывает дитя… Внизу тишина. Значит, еще пишет? Значит, мыслями она там, среди этих людей из Цюриха, из Базеля, которых я не знаю и, вероятно, никогда не узнаю? Значит, сейчас, водя пером по веленевой бумаге с фирменным знаком львовской фабрики Альтенберга, она видит их лица, значит, пока пишет, она с ними разговаривает? Делится секретами? Радуется? Ножом для бумаги я разрезал заполненные готическими буквами страницы. …остерегайтесь жалости… Всякая большая любовь выше сочувствия, ибо хочет только еще сотворить объект любви… Именно созидающие тверды… Ненависть… к тем, кто живет сегодня, — это подлинная любовь к тем, что еще только родятся… Величайшая доброта… неотрывна от величайшего зла… Падающего толкни… То, что не находит в себе силы жить, следует бросить: пусть умрет окончательно…

В десять ее голос: «Пан Александр, можете на минутку спуститься?» Когда я подошел к кровати, она протянула мне заклеенный конверт: «Не отправите ли завтра на Вспульной?» Я взял конверт.

Вернулся наверх. Письмо положил на стол. Сел в кресло.

В комнате было темно. Конверт лежал на темной столешнице. Я не зажигал лампы. Я знал, что завтра пойду на Вспульную и отдам это письмо помощнику почтмейстера Кораблеву. Впереди у меня была целая ночь. Я сидел в кресле и смотрел на белый конверт на темной поверхности стола. Только когда в доме стихли все голоса, а часы пробили четверть двенадцатого, я протянул руку. Я еще колебался. Отдернул пальцы. Потом собрался с духом и одним движением вскрыл конверт.

Листок был сложен вчетверо. Дата. Зеленые чернила. Буквы с наклоном, неровные, написанные с трудом, слегка закругленные.

«Дорогая Аннелизе,

что с Тобой? Столько времени — и ни одного письма? Мы ведь обещали друг другу, помнишь? Ах, эти наши черные, наглухо застегнутые монашеские платья скромных студенток, дом на Рейнштрассе, большая лестница под статуей Вильгельма Телля и клятвы, юношеские клятвы! Неужели такое можно забыть?