Гувернантка

Когда я вошел в парадное, время приближалось к девяти, но нигде на лестнице не горел свет. На шестой этаж я взобрался ощупью. За дверью слышался голос, но слов было не разобрать — снизу доносилось громкое пение и проклятия. Я медленно повернул ручку. Комната большая, темная, по сути мансарда, с грубыми обоями в коричневые цветы. Мюллер лежал на кровати в расстегнутой рубашке. Когда я переступил порог, он нисколько не удивился, просто указал рукой на стул со сломанной спинкой: «Стало быть, пришли». Машинально застегнул грязноватый воротник. Я подошел ближе: «Да вот, решил нанести визит». Он рассмеялся, но смех перешел в мучительный кашель. Он вытер рот платком и осмотрел клетчатую ткань. Болезненно поморщился. «Не без причины, полагаю, явился?» — «Я пришел за деньгами». Он фыркнул: «За деньгами? Нет у меня никаких денег. Да мне и не нужно ничего. Я сейчас так… отдыхаю». — «Дворник мне сказал, ты должен отсюда убраться». Он укоризненно погрозил пальцем: «Он сам не знает, что говорит. Я тут останусь». — «И тем же самым будешь заниматься?» — «Наверно, хотя…» Лишь теперь я заметил, что ему трудно дышать. «А вы, с позволения сказать, пришли обратить падшую девушку?» Я пожал плечами: «Я пришел за своими деньгами». Нехотя, словно ему надоело меня слушать, он покачал головой: «И зря. Даже если б и были деньги, я бы тебе не дал». — «А у тебя нет?» — «Угадали. Ни копейки».

Мы молчали. Похоже, он говорил правду. Постель явно давно не стиранная. Он вытянул перед собой руку, пошевелил в воздухе пальцами, как пианист перед концертом: «Красиво дрожит. Это свидетельство тонкой души, а может — как знать, — и таланта». Я пристально смотрел на него, но он не отводил глаз: «Прошу прощения за декор, но Юзефова не соизволила прибраться. Кобенится». Лицо у него было серое. Я посмотрел в окно: «И зачем тебе все это было нужно?» Он притворился обиженным: «Ну уж пардон, занятие не хуже любого другого. Вы тоже не ангел». — «Мне бы надо заявить в участок». Он махнул рукой. «Не заявите. А впрочем, делайте что хотите».

Я подошел к окну. Дома на противоположной стороне улицы серые от пыли, выбитые стекла, почерневшие лепные украшения. Я подумал, что зря теряю время, но что-то удерживало меня в этой грязной темной комнате, хотя следовало бы немедленно выйти на свет, чтобы не пропитаться запахом нищеты и одиночества. «Ты один?» Он прикрыл глаза ладонью: «О, я не ослышался? Сентиментальные нотки? Это хороший знак». — «Не паясничай. Ты один?» Он через силу усмехнулся: «Видите ли, я то червяк, то Господь Бог. Беда в том, что сам не знаю, когда я одно, а когда другое. Разница почему-то стирается. — Он задумался. — А вам известно, что Бог в Библии называется Властелином Мух?» — «Бредишь». Он закрыл глаза: «А может, дьявол так называется… а, какая разница! Чего-то я по этой части все чаще путаюсь. Сосредоточиться не могу, чтобы досконально все обдумать. За грудиной колет. А ты, — глаза его засверкали недобрым светом, — а ты, сударь, такой же, как я».

Я подумал, что надо с этим кончать, но не двинулся с места. Кажется, он заметил мою нерешительность: «Вам нравится слушать мой голос, я ведь не ошибаюсь, правда? Могу даже что-нибудь спеть». Он глубоко вздохнул и, подражая мимике оперного виртуоза, беззвучно что-то пропел; потом на его лице появилась кривая улыбка капризного ребенка: «Угадали, что я спел?» Я не сводил с него глаз: «Ничего ты не спел». — «Как вы догадались? — он изобразил восхищенное удивление. — Как проникли в тайну, которую я прячу в душе ото всех на свете? О, трубы ангельские, вострубите! Седьмая печать сломлена! — Потом посмотрел на меня печально: — Не спеть ничего — это, сударь мой, великое дело. Я уже много лет пытаюсь, а вы с первого взгляда догадались. — Он прищурился: — Странный вы человек. Другой бы дал по роже или костоломов наслал, а вы терпеливо стоите у окошка и слушаете. Поразительно. Я червяк, а беседуем мы, с позволения сказать, как Лютер с Меланхтоном[52]

. Я уже там, у вашего парадного, знал, что так все закончится. Юноша нервный, о смерти размышляет, стало быть, и на поступки не скор». Я подбежал к кровати, но он даже не заслонился. Нагнувшись к нему, я прошипел: «Если ты никто, то и будешь лишь жалким актеришкой». Он медленно отвел мою руку: «А зачем быть великим? Кому это нужно? Я человек малых дел. Хожу по земле и приглядываюсь к людям. Как, с позволения сказать, Диоген. И только смотрю, у кого какая слабость. И многое понимаю, может, даже чересчур многое, ибо потом от этого сердце болит».

Он подложил руки под голову, взвешивая в уме какую-то мысль: «Ну, не выгорело с братцем, что тут поделаешь. Видать, судьба по-другому распорядилась. Готов принять со всем моим уважением. Однако, — он повысил голос, — однако есть ведь еще эта… евреечка. А это сильная карта. Очень сильная карта, если меня глаза не обманывают».