Гувернантка

Где-то там, на проспекте, у въезда во двор, собралась кучка людей и тоже за Кузьмою Егоровичем наблюдала. Мимо прошел слесарь-водопроводчик, пьяный, в экипировке, с чемоданчиком, и, несмотря на пятидневную слесареву щетину, пристальный взгляд обнаружил бы в водопроводчике Равиля.

У входа в подъезд Кузьма Егорович нос к носу столкнулся с участковым: пожилым ментом в капитанских погонах. Мент не ответил на кивок, отвел глаза, и Кузьме Егоровичу стало тревожно. Не обращая внимания на возраст, он буквально полетел по лестнице на пятый этаж. Правда, на площадке четвертого пришлось поневоле приостановиться, борясь с задышкою, — но очень ненадолго.

Жюли плакала и укладывала вещи.

— Я не преступница, — сказала, завидя Кузьму Егоровича. — Я свободная женщина и не хочу быть ни к кому приписана…

— Прописана, — поправил Кузьма Егорович.

Жюли всхлипнула и стала надевать шубку.

— А ну прекратить! — прикрикнул Кузьма Егорович несколько по-командирски, из былой своей жизни.

— Что? — возмущенно отреагировала Жюли на тон.

— Я постараюсь уладить… — примирительно ответил Кузьма Егорович.

— Не надо мне ничего улаживать! Я не виновата ни в чем, чтобы улаживать!.. — и, подхватив чемоданы, отпихнула Кузьму Егоровича, побежала вниз.

— Дура! — заорал тот вдогонку. — Истеричка! — и, схватившись за сердце, осел по стене.

Жюли стояла на паперти вечернего «Интуриста». За отчетный период ничего возле него не переменилось ни в атмосфере, ни в публике — разве что прежнего швейцара заменил Равиль в униформе с лампасами и в сивой бороде до пояса и, впуская-выпуская людей, не забывал время от времени скашивать глаз на Жюли.

Лицо ее вдруг озарилось: она заметила в толпе Кузьму Егоровича, направляющегося к ней.

— Ты почему здесь?! — спросил он более чем недовольно. — Кого поджидаешь?! — и стыдливо спрятал за спину букетик цветов.

— Но вас же, Кузьма! — скромно потупилась Жюли.

— Неправда! — уличил Кузьма Егорович. — Ты не могла знать, что я появлюсь здесь!

Какой-то иностранец, заинтересовавшись Кузьмой Егоровичем, щелкнул блицем и тут же был перехвачен Равилем.

— Как же вы могли не появиться здесь, если на этом самом месте вы впервые… признались мне в любви?..

— Слушай, дарагая! Таварищ майор! — прорезал вдруг шумовой фон знакомый голос с сильным восточным акцентом: двое молодых людей тащили к ГАЗику-воронку давнего нашего знакомца в наручниках. Он вырывался, чтобы успеть договорить все что хотел, пока дверца с решеткою не захлопнется: — Миня, канэшно, расстреляют, но на пращанье я должен сказат: как женшина ти мне очен панравилас…

Седовласый, разгоряченный после теннисной партии, вошел в душевую раздевалку, где поджидал его смиренный Кропачев.

— А, Кузьма, — сказал Седовласый. — Как поживаешь? Проблемы?

— Я бы уехал во Францию, а? — робко спросил Кузьма Егорович. — Зачем я вам тут? Только людей от дела отрываете…

Седовласый пристально глянул на Кузьму Егоровича, невозмутимо закончил раздеваться и пошел в душевую.

— Тоже — Троцкий выискался, — буркнул на ходу. — Мы здесь в говне купайся, а он… — и пустил струю.

Кузьма Егорович стоял без вызова, старался только, чтобы вода брызгала на него поменьше.

— Вот ответь мне, — произнес Седовласый, отфыркавшись. — Вот сам бы ты себя, будь на посту, — выпустил? Ну? Выпустил бы или нет?

Кузьма Егорович справедливо понурился.

— То-то же, — резюмировал Седовласый.

— Венчается раба Божия Юлия рабу Божьему Кузьме, — пел батюшка в небольшой церкви, нельзя сказать, чтобы переполненной.

Молодые стояли перед аналоем. Никита держал венец над отцом, Вероника — над матерью. Равиль в одеянии дьякона кадил ладаном.

— Согласен ли ты, — вопросил священник Кузьму Егоровича, — поять в жены рабу Божию Юлию?

— Согласен, — ответил Кузьма Егорович, краснея.

— Согласна ли ты поять в мужья раба Божьего Кузьму?

— Mais oui, — ответила Жюли игриво, с чисто французскою грацией. — Certainement…

Народу в небольшом зальце кишело многие сотни. Над одной дверью была вывеска США, над другой — ИЗРАИЛЬ, над третьей — ФРАНЦИЯ, над четвертой — ПРОЧИЕ СТРАНЫ.

Кузьма Егорович растерянно озирался в гудящей толпе, потом, обнаружив дверь, ведущую во Францию, направился к ней, но тут же был остановлен:

— Куда, папаша?

— Да я… — встрепенулся было Кузьма Егорович, но тут же и осекся. — Мне только спросить, — сказал таким тоном, словно приучался к нему всю жизнь.

— Всем только спросить! — понеслось из очереди.

— У всех дети!

— У всех через час самолет!

— А кто… — поинтересовался Кузьма Егорович. — Как этою Кто последний во Францию?

— Вон, папаша, — показали ему. — Видишь?

Кузьма Егорович подошел к длинному, на десяток листов, списку, проставил очередную цифру 946 и рядом дописал: Кропачев. Потом вернулся ко французскому хвосту, спросил у того, кто на список указывал:

— А у вас какой?

Тот раскрыл перед Кузьмой Егоровичем ладонь, на которой изображена была цифра 72:

— С позавчерашнего утра!..
Но я хочу быть с тобой!
Я хочу быть с тобой!
Я так хочу быть с тобой
и я буду с тобой… —