Гвиневера. Осенняя легенда

Но Артур ободряюще похлопал меня по плечу и отвернулся, как всегда, в горькие минуты уклоняясь от общения со мной. А я вздохнула и улыбнулась в спину любимому мужу, напомнив себе, что и он меня по-своему любил, но так и не научился это выражать. Ласковые слова так часто оказывались невысказанными, будто он просто не умел их произносить.

– Все это жизнь, – заметил он. – Дай только время, мы познакомимся с новыми людьми – молодыми, такими же, как прежние.

Но Артур был прав лишь частично. У него был природный талант общения с молодежью, и юноши гуртом добивались его признания, а король признавал всех, кроме собственного сына. Мне же новички казались непростыми, и я с трудом их понимала. Они собирались собственными компаниями, смеялись своим шуткам и не выражали сильного желания общаться со своей королевой. В конце концов я их всех стала называть «эти молодые люди». Я противилась юным воинам так же, как Артур новым идеям Мордреда.

Но был один, кто привлек мое внимание, – Мелиас, оруженосец Багдемагуса. Он сам добился себе места среди рыцарей, и его радость от того, что его включили в члены Круглого Стола, была необычайно заразительной. Он обожал Ланселота, но, поскольку бретонца больше не было с нами, прибился к Гарету, увидев в нем достойную замену своему кумиру. Гарет не только взял юношу себе в оруженосцы, но остался ему другом, когда тот получил звание рыцаря. Глядя, как они возвращаются с тренировочного двора, я вспоминала Артура и Ланса в их молодые годы в Камелоте.

Оттепель наступила рано, и священник, подъехавший к нашим воротам в середине апреля, рассказал, что на дороге его открыто преследовали волки и свернули на обочину только тогда, когда он осенил их крестным знамением. Без сомнения, изголодавшиеся животные недурно бы пообедали низеньким упитанным святошей – он был из тех церковников, кто отличался любовью к еде и вину так же, как к религиозным догмам. Я заметила, какой сердитый взгляд он бросил на отца Болдуина, когда тот попросил Катбада первым благословить трапезу.

– Много всякого произошло на западе, – объявил священник, поедая глазами наполненные до краев мясом горшки, которыми обносили столы. А я гадала, что в нем возьмет верх: страсть к еде или желание показаться знатоком новостей из отдаленных земель.

Он выбрал золотую середину – руки сгребали и складывали на тарелку всякую снедь, а язык отдал должное новостям. Важнейшей была смерть Иллтуда, основателя монастыря в Ллантвите, того самого, кто помогал воспитывать и объезжать наших лошадей.

– Он был славный человек – набожный и благочестивый, – объявил священник, набирая с подноса, который проносил слуга, полную пригоршню сушеных груш. – Всем нам в церкви будет его недоставать. Конечно, говорят, он был слишком мягок с язычниками, даже имел дела с потомком волшебного короля Гвином Нитским.

При этих словах я поперхнулась. Ведь я сама интересовалась родословной нашего коневода, пока не умер его брат Идер. Шутка показалась мне отменной, ее оценили бы и Иллтуд и Гвин. Но тут как раз Артур послал мне один из своих взглядов, означавших «только не вздумай», я подавила смех и обычным тоном спросила, не сможет ли Гвин взять на себя заботу о наших лошадях в монастырских конюшнях, раз умер Иллтуд.

– Вряд ли, миледи, – ответил священник. – Церковь не станет поощрять связи с язычниками. Дошло до того, – его голос задрожал от возмущения, – что некоторые из них утверждают: в Карбонике хранится чаша, которая некогда содержала кровь Спасителя. Когда папа услышал об этом, он был просто возмущен… сказал, что наши верования вовсе прогнили… – Теперь священник и ел, и говорил одновременно, высасывая костный мозг и запихивая в рот новый кусок хлеба между фразами. – Раз церковь ее не признает, их «священная реликвия» – сплошное надувательство.

Многие из наших христиан при этом заявлении сразу ощетинились, а отец Болдуин чуть не назвал говорившего лжецом. Но все придержали языки, проявляя по отношению к гостю кельтское гостеприимство, хотя и очень обрадовались, когда он уехал на следующий день.

– Вот вам и священный сосуд, – фыркнул вечером Агравейн. – Вы что, не поняли, что отпрыск этого ханжи, Ланселота, решил заработать на подделке.

Я была в кладовой зала и пополняла запасы свечей, но оркнеец говорил совершенно свободно, явно не зная, что я так близко. Из всех сыновей Моргаузы он казался самым трудным человеком, жестоким и хитрым одновременно, и я никогда не могла с ним ладить.

– Я больше склонен верить Борсу, чем этому святоше, – заметил Гавейн. – Борс кристально честен и не привык врать.

– Не знаю. – Агравейн поигрывал кинжалом: то легко выдергивал его из-за пояса, то крутил пальцами, то засовывал обратно. Как большинство рыцарей, он редко сидел спокойно, всегда оттачивая свое военное мастерство. – Он ведь сам племянник Ланселота. И наговорит что угодно, чтобы ради отца этот пустой и надутый парень выглядел поприличнее. Знаете, – он понизил голос, – я не верю этому бретонцу. Вы никогда не думали, что, если бы не защитник королевы, мы были бы намного ближе к Артуру?