Гвоздь в башке

Интересно, кто этот урод — тюремщик, воспользовавшийся своим служебным положением, или случайный сокамерник, приголубленный из жалости.

Внедряться в душу прародительницы я не спешил, решив ограничиться позицией стороннего наблюдателя. Долго задерживаться в этой дыре, да еще в столь постыдном облике, не имело смысла, но я все же хотел определиться с местом и временем.

Особа, в которую я вселился, утонченными манерами не отличалась. Громко зевнув, она почесала свою натруженную промежность и бесцеремонно пихнула старика в бок.

— А ты, папаша, еще ничего, — сказала она. — Даже не ожидала. Навалился, как молодой.

— Когда делаешь какое-нибудь дело последний раз в жизни, надо поусердствовать, — назидательным тоном произнес старик.

Разговаривали они на греческом языке, хотя и понятном для меня, но сильно отличавшемся от ахейского наречия, бытовавшего во времена фараона Тутмоса. И на том спасибо! Слава богу, что куда-нибудь за Гималаи не занесло.

— Почему же последний? — девица жеманно изогнулась, едва не спихнув старика на пол. — Ночь впереди длинная. Спешить нам некуда. За все наперед уплачено. Целых пять оболов. Можешь хоть сейчас на меня залезать.

Ага, подумал я, ситуация начинает проясняться. Здесь властвует продажная любовь, хотя этот факт сам по себе никакой полезной информации не дает. Порок сей имеет такой же возраст, как и само человечество. Зато с оболами подфартило. Если мне не изменяет память, их начали чеканить в Аттике где-то начиная с шестого века до нашей эры. Впрочем, они имели хождение и в Северной Греции, и в Сицилии, и даже в Африке.

Если с местом назначения был почти полный порядок, то со временем я опять ошибся. Да еще как — почти на тысячу лет!

Старик между тем покинул топчан и стал прохаживаться от стены к стене, очевидно обдумывая заманчивое предложение девицы.

Видя его колебания, та сразу пошла на попятную:

— Если охоты нет, так давай пока поболтаем.

— Тебя как зовут? — спросил старик, остановившись у окна и глядя на звезды.

— Ампелида, — игриво сообщила моя распутная прародительница. — С заходом солнца я отзываюсь на это имя.

— Вот что я хочу тебе сказать, Ампелида, — старик вернулся на топчан. — Щадя мою немощь, ты предлагаешь пока поболтать. Неплохая мысль. Только я боюсь, что беседы с тобой доставят мне столько же удовольствия, сколько тебе — соитие со мной. То есть одни только разочарования. Уж лучше отведем душу завтра. Ты с каким-нибудь юным матросом, а я со своими друзьями — философами.

— Знаю я твоих друзей! — фыркнула Ампелида. — Сморчок Критон да надутый гусак Федон. Можно подумать, что я ни разу не услаждала их. А что толку? Скупердяи и нытики. Над каждой лептой трясутся.

— Зачем тратиться на то, что можно получить даром.

— Но ты ведь потратился.

— За меня заплатил городской совет, несущий все расходы по содержанию узников. По закону они обязаны исполнить мое последнее желание. Правда, в пределах сметы. Пять оболов на вино и закуску. Или плотские утехи на ту же сумму.

— В твоем положении, папаша, следует заботиться о душе, а не о плотских утехах, — ухмыльнулась Ампелида. — Призови к себе судей. Покайся. Попроси прощения у богов, которыми ты прежде пренебрегал. Помирись со всеми, кого обличал в яростных спорах.

— Каждому свое. Душа моя бессмертна. Судьи меня не простят. Боги, наоборот, уже давно простили. Что касается спорщиков, о которых ты говоришь, то им недоступны разумные доводы. Они привыкли слушать только самих себя. Их пустой болтовни я вкусил с избытком. Зато наслаждаться столь пышным телом мне приходилось не столь уж часто, — старик погладил Ампелиду по голой ляжке.

— Сам виноват. Надо было брать в жены красавицу вроде меня, а не эту стерву Ксантиппу. Ни рожи ни кожи, а туда же… Приличным людям проходу не дает. И как ты только терпишь ее столько лет!

— Жизнь с Ксантиппой стала для меня очень хорошей школой. Научившись ладить с ней, я смогу теперь поладить с самым кровожадным разбойником.

— А знаешь, что она вчера заявила на рынке? — подхватилась девица. — Это с ума сойти! Будто бы ты специально добивался смертного приговора, дабы оставить ее вдовой, а детей сиротами. Уел ее, значит.

— Ксантиппа баба вздорная, но не лишенная проницательности, — сказал старик спокойно. — В ее словах всегда есть доля истины, как в фальшивой монете всегда присутствует толика серебра.

— Неужели ты хочешь сказать, что и в самом деле искал на суде не справедливости, а смерти? — изумилась Ампелида.

— Почему бы и нет? — старик лукаво подмигнул ей. — На то имелось несколько весьма веских причин.

— Что-то не верится…

— А ты послушай меня. Причина первая — житейская, — он встряхнул полой своего ветхого плаща. — Я обнищал. Все мое имущество оценено в пять мин серебра. В нашем городе завзятого спорщика скорее побьют камнями, чем одарят монетами. Принимать подачки от друзей надоело. Зато теперь афиняне обязаны тридцать дней содержать меня за свой счет да еще и похоронить на казенные средства.

— Ты, наверное, шутишь, папаша… За дурочку меня принимаешь.