Ha горных уступах

Уж ты, скрипка, пой! –

Я бы сердце отдал милой,

Только нет такой!..

Нету милой, нету милой, –

Скрипка, пой звончей! –

Я гляжу со скал высоких,

Как бежит ручей…

Так и плыла она, Яськова песня.

Повстречался раз Ясек с Марисей Хохоловской из Костелиск; она под Орнаком коров пасла. Странная была Марися Хохоловская – никто другой такой девки и не видывал.

Сядет она, бывало, на камень или на пень, глядит куда-то… – да полдня так и просидит. Дома ли, в избе, или где у стены – то же самое.

Глаза у нее были синие, мглистые; кажется, смотрит, а ведь знаешь, что ничего не видит. Скажешь ей что-нибудь, сразу повернет голову, улыбнется, да заговорит так сладко, так хорошо, словно меду на сердце польет.

Плясать ли пойдет, на свадьбу ль придет, она и с парнями пересмеиваться будет, да только видно, что не то у нее в голове, что не тут ее мысли…

А всего больше любила она сидеть где-нибудь одна коров пасти, или запереться дома, в коморке. Ляжет на траве или на кровати, закроет глаза и лежит. Называли ее Марисей Далекой за то, что уходила она куда-то далеко от мира.

Были такие, что взять ее в жены хотели; девка она была красивая, рослая, стройная, как цветок, домовитая, скромная и богатая. Она благодарила и отказывалась:

– Проси ты меня на свою свадьбу с другой, а я тебя на свои похороны позову, – говорит и улыбается так грустно, словно цветы вянут, и так светло, словно вода блестит в ручье.

Было ей двадцать три года, – так она и жила.

И когда Ясек-музыкант повстречался с нею под Орнаком, он уж не пошел в тот год никуда. Остался в Костелисках и сидел там, – все пел:

Радости-утехи я не сею в поле,

Кто ж меня утешит в моей горькой доле?..

И все-то он смотрит на Марисю Хохоловскую, а стоит ей взглянуть на него, как у него скрипка задрожит в руках и он перестает играть, словно у него пальцы замерзают. А девки толкуют промеж себя:

– Эх! Влюбился наш Ясек в Далекую Марисю! Пожалей его, Боже!

И завидно им было; ведь девка – шельма такая, что, хоть и сама подчас не хочет, а другой завидовать будет. Бывают и не такие, да мало.

А Марися не то, что не рада была Яську; нет, иногда даже казалось, пожалуй, что она и рада встретиться с ним, да только, много ли тут любви было, Ясек никак понять не мог.

Говорит с ним; играет он – слушает, иногда и сама попросит сыграть, а иногда шепнет потихоньку:

– Сыграй мне о том Янке, что волов пас.

Попросит, и сейчас побледнеет.

Он играл ей эту песню. Знаете?

Уж как нас волов я в поле, где зеленый дуб стоит,

Красна девица приходит: ты зачем тут? – говорит. –

А затем я тут, что надо, – а тебе то знать к чему?

Красна девица лишь знает, да не скажет никому.

А коль скажет, так и скажет, на себя наговорит,

Ведь сама мне говорила: приходи, где дуб стоит!

Играл он ей час, два, не переставая; она слушала и только все бледней становилась.

А потом говорила: «спасибо» и уходила.

И пряталась куда-то, так что никто и найти ее не мог.

– Эй, Ясек! Не взять тебе игрой Марисю! – говорили девки.

– А все лучше хоть поиграть ей, чем с вами целоваться, – отвечал он им.

– Эй, Ясек! Жаль тебя!

– А мне хоть умереть для нее, – и то не жаль!

– Не судьба тебе с ней…

– Но есть Преображение Господне чудесное на небесах.

А потом уйдет куда-нибудь, да как грохнется где-нибудь под сосной лицом оземь… Просто жаль было парня!..

Старик горец, Тирала, умный мужик (он капралом у царицы Терезы в драгунах служил), сказал раз, глядя на Яська-музыканта, когда тот под сосной лежал:

– Эти музыканты – какой-то совсем чудной народ.

Бывают из них и умные, да мало, – за то уж как попадется дурак, так хуже самого черта.

Был у нас в полку, в третьем эскадроне, горнист, молодец – парень, чех… чудно его как-то звали… Недопил… что ли?.. Имя ему было Карл… И вот как полюбил он одну девку, служанку, в Вене: бух с моста в Дунай!

– Вот тебе раз! – кричит Антося, его крестница, которой шел семнадцатый год. – И утонул?!

– Вытащили еле живого. Спрашивает его вахмистр: чего ты так сдурел? А он говорит: не захотела меня девка, которую я полюбил.

– А что он потом сделал, крестный?

– Только что его из больницы выпустили, бух во второй раз! За то уж лучше наметил, куда прыгать; так его и не нашли.

– Господи Боже!

– А играть он умел так, что сам фельдмаршал Лаудон дал ему раз на маневрах два талера серебром. Он на этого Яська был даже немного похож, глазами.

– Эх! Хотела бы я, чтобы меня кто-нибудь так любил! – говорит Антося.

– А что бы ты ему дала за это? – смеется старый Тирала.

– А тебе что за дело, крестный? – и все со смеху покатываются.

И шли дни за днями, недели за неделями, а все было по-прежнему. Марися Далекая слушала Яськову музыку, но он не был ей ближе, чем прежде.

– Да спроси ты у нее, – говорят ему девки, – любит она тебя или нет?

– Не смею.

– Так посмей! Ты не мужик что ли?

– А как скажет: нет?

– Пойдешь к другой.

– Нет! Лучше помру!

– Грех так говорить!

– Эх! Мне и небо не мило, и ад не страшен!

– Так уж ты ее полюбил?

А он больше ничего не отвечал.

Вот настал раз солнечный день, такой бодрый, такой погожий, какого не было еще тем летом.