Happy End для девчонок

Похоже, ее снедало чувство вины. Но в чем она могла быть передо мной виновата? В том, что я вопреки логике, разуму и законам природы потеряла голову из-за ее жениха? Уж скорей она должна была обвинять меня и обижаться!

…Я неподвижно стояла у окна. Солнце слепило по-летнему, небо было синим, трава – зеленой, беспечно чирикали воробьи. Осень пока не давала о себе знать – лето только-только перевалило за середину. Еще не появились золотые подпалины у березы на другой стороне улицы, не порыжели широкие клены рядом с автобусной остановкой. Клен, что растет впритык к стене нашего дома, еще не начал ронять темно-красные со светлыми прожилками листья.

Неужели я никогда больше не смогу беспечно радоваться, как в тот день, когда кленовый лист слетел на мой подоконник? Как чудесно начинался мой первый курс! И как печально закончился…

Все, с меня хватит. Пора с этим завязывать. Не вечно же упиваться бесплодными страданиями, в конце-то концов. Лучше, не откладывая в долгий ящик, начать новую жизнь. Прямо сейчас.

С чего бы ее начать? Пожалуй, с того, что обезопасить себя от таких вот дурацких страданий. Спасибо, сыта по горло! Надо сделать вот что: дать себе клятву.

Хорошо бы написать ее кровью, подумала я, доставая из письменного стола чистый лист. Но нацарапать кровью целых пять слов – не стакан воды выпить. Я решила пойти более простым путем: взяла красную ручку. И четким крупным почерком начертала:

Я никогда не буду однолюбом.

Сложила листок вчетверо, еще раз вчетверо и убрала в стол.

А наутро уехала на дачу.

Глава 12 Свадьбы играют осенью

В полупустом вагоне не было ни детей, ни собак, ни сумок-каталок с рассадой; я уселась у окна. Оно было открыто, но горячий ветер не приносил облегчения, пассажиры изнывали, обмахивались кто газетой, кто книжкой, кто рукой. Радовались жаре только продавцы мороженого, проходившие по вагону с сумками-холодильниками и распродававшие свой товар на ура, несмотря на малое число пассажиров. Все так же проносились мимо домики и поля, веревки с бельем и путевые рабочие в касках, тополя, что оделись густой листвой, скрывшей прошлогодние вороньи гнезда, и переезды со шлагбаумами, за которыми по случаю буднего дня не было очередей.

Шагая по полю, я задрала голову к небу, так что уперлась затылком в рюкзак, висевший у меня за спиной. Блекло-синее, будто выцветшее, с редкими барашками облаков, небо казалось мне похожим на морскую гладь, из которой стремительно выныривали ласточки, словно летучие рыбы. Глинистая земля на повороте к нашей улице, испещренная следами шин, затвердела и побелела; канавки, что тянутся вдоль заборов, пересохли, покрылись крупными трещинами. Заброшенный участок буйно зарос двухметровым бурьяном, ядовитым борщевиком, остролистой крапивой, по которой ползли к свету вьюнки с бело-розовыми цветками. А соседний дом за зеленой сеткой-рабицей, уже достроенный, сиял, как на журнальной картинке, свежей черепицей и новехоньким сайдингом. В канавке за колодцем не булькало – не иначе как общий водопровод дождался-таки капитального ремонта; на месте хлипкого мостика уложили широкие и толстые неструганые доски. Ветки вишен усыпали заманчиво темные, почти черные ягоды, а наша старая груша, перевесившись через ворота, натрясла на щебенку ворох падалицы – мелкой, суховатой, от которой дерево освобождается в июле, чтобы хватило сил к концу лета наполнить соками полновесные продолговатые плоды.

Только в доме по-прежнему пахло трухой, дровами, лежалой одеждой. Здесь царила приятная прохлада. Я скинула рюкзак на пол. Вышла на заднее крыльцо, ведущее на участок, и уселась на ступеньки.

Звуки летнего полдня наполняли воздух, шелестящий, густой от жары, переливающийся и дрожащий вдали, где поле сливается с горизонтом. Безудержно стрекотали кузнечики, жужжали деловитые пчелы и легкомысленные мухи, в тени, за домом, а может, под крыльцом, тоненько зудел одинокий комар. Фоном звенели птичьи голоса, к ним примешивались человеческие звуки: детский смех, отголоски соседского разговора, стук молотка. Вот где-то проехала машина, проскрипели по щебенке чьи-то шаги, прошуршали колеса детской коляски или велосипеда. И вдруг – тишь. Ни шелеста, ни шагов, ни голосов. Точно в безветренной жаре все на мгновение замерло, словно заколдованное.

«Я как Лаврецкий из «Дворянского гнезда», – подумалось мне. – Как будто сижу на дне реки…» Так говорил себе Лаврецкий, когда после горьких событий вернулся из-за границы на родину, в свою деревню. Он погрузился в мирное оцепенение, целый день, не шевелясь, проводил под окном и словно прислушивался к жизни, что текла неслышно, словно вода по болотным травам, и не мог оторваться от созерцания этой тихой утекающей жизни… «Вот когда я на дне реки, – думал он. – Пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша делать свое дело».

За дело я взялась начиная со следующего дня.