Harmonia caelestis

Вот сука, еще измывается! Да ты сам-то кто? Чего ты тут из себя строишь? Тоже мне фраер нашелся, фараон египетский!.. Ты думаешь, я не понимаю, что ты лопочешь? Выпендриваешься, провоцируешь тут все время! По какому праву? Потому что у тебя, бляха, денег навалом, а у меня ни фига? Ну и что с того? Что ты мне здесь мозги компостируешь, про русских да про Москву, про оплот мировой революции, будто я идиот последний? Мне эти русские вместе с Москвой их до фонаря, точней, не до фонаря, потому что они сюда будут бабки гнать, им так дешевле обойдется, не стрелять же все время, кормить нас будут они, а не вы, мудаки! Где вы были в 56-м? Нигде! Хрен знает, где вы тогда были! Австрияки? Какие еще австрияки? Да нету давно никаких австрияков, и венгров нету! Что значит австрийцы? «Рапид» да «Аустрия», что ли? Когда-то были, да вышли все, я знаю, мы проходили, 150 лет под турками, 400 лет под Габсбургами, вот и все, бля, но я на тебя, мудака, не сержусь, отобедаешь — раскошелишься, если уж очень хочется барина из себя поломать, так за это платить полагается, жаль вот только, не удалось тебе втюхать лягушек, которых Йожи забыл в холодильник поставить, а то бы мы тебя в одно место поцеловали! Впрочем, раки-то не свежее были, только мы их укропной подливочкой освежили, ну да ладно, сойдет и так, лабанц мой дорогой, немчура поганая! — подумал официант и любезно раскланялся.

Провожал нас весь персонал ресторана, стороны выразили взаимное удовлетворение визитом; выходя, мой братишка споткнулся о складку роскошного ковра, упал на колени и заблажил… по-венгерски. Но это уже не имело никакого значения.

— Ах, как быстро прилипает к моим мальцам этот ваш изумительный, странный язык! Ничего, будут вам еще лягушачьи лапки, ohne tu-ru-rum, n’est pas?[159] — и отец, как заправский пастух, погнал нас, пошли-пошли; мы, все пятеро, ухватившись за руки, побежали, скорее даже полетели цепочкой к выходу, на улицу, носящую имя Лайоша Кошута.

Мы реяли за отцом, как полы его пиджака.

198

Оказавшись на улице Кошута, отец неожиданно останавливается.

— Ангелочки мои, — напевает он так завораживающе, что сердце у нас обмирает, — отправляйтесь-ка вы домой, вот к услугам вашим 6-й автобус, превосходный транспорт, а у меня еще есть дела.

Мать взирает на него как на убийцу, разбойника, последнего негодяя. Мы невольно отступаем назад. Отец, делая вид, будто не вникает в истинный смысл ее взгляда, с энтузиазмом пускается в смутные рассуждения о том, почему ему непременно надо заскочить к Юсуфу, которого, кстати, мы могли бы навестить и все вместе — почему бы и нет?

— Что, собаки, пойдете со мной?

— Да, да, — завопили мы, идиоты.

Мать стояла как каменная. Смотреть на нее было тяжело.

— Ну что ты, малышка, на меня так смотришь? Ты права, абсолютно права, чего вам там делать? Занудные финансовые переговоры, хуже того, надо подать какую-то бумагу в КИШОС[160], а это большое дело, да вы и понятия не имеете, что такое КИШОС, понос, перекос, донос, короче, дело серьезное…

— Насос, — вдруг встревает сестренка.

— Во-во, — печально кивает вдруг Папочка.

В этот момент наша мать, мобилизуя всю силу своего красноречия, начинает его уговаривать, не надо, мол, этого, такое прекрасное воскресенье и прочее, но вдруг умолкает на полуслове, не зная, по какому пойти пути, что выбрать — сказать все, что думаешь, угрожать, унижаться? Между тем выбирать тут нечего, любая комбинация этих средств обречена на провал. Однако ни мудрость, ни опыт поражений — ничто не может лишить нас надежды, а вдруг все же существует какая-то хитрость, уловка, способная обойти пьяный ум. Однако перехитрить его невозможно. В том-то и есть главная особенность (тяжелого) опьянения — в этой зыбкости, неухватности, волшебстве, эфемерности, призрачности и мерцании.

Наш отец как призрак?

И вот сей (фиктивный, воображаемый) призрак разворачивается на сто восемьдесят градусов и исчезает из кадра — никаких просьб, мотивации, объяснений, ничуть не бывало. Мать бросается вслед за ним, мой братишка срывается было с места, но я удерживаю его за шею, говорю ему, стой, говорю таким тоном, что он застывает на месте. Мы наблюдаем, как двое взрослых размахивают руками, звука нет, все как в немом кино. Наша мать, улыбаясь, возвращается к нам.

— У отца появились дела, ну а мы — живо, живо — домой…

Что касается — «говорить все, что думаешь», то, как мне довелось убедиться позднее, до добра это не доводит.

199

В том, что отец остановится, уверенности ни у кого нет. Но мать, конечно, уверена и потому следует за ним, время от времени притормаживая, так что отец идет метрах в полутора впереди нас. Иногда он задорно оглядывается на нас, словно умная лошадь.