Harmonia caelestis

Это еще что? Прочитайте, папочка. Это завещание. Чье завещание? Ваше. Мы, я и мои родные братья, кровь от крови вашей, решили, что пришло время принять некоторые меры на случай кончины моего отца. Ведь в конце жизненного пути человека поджидает столько всяческих неожиданностей. Но я не хочу, я не собираюсь думать о конце жизненного пути. Этого, папочка, не хочет никто, тем не менее это неизбежный рубеж, и мы, я и мои братья, полагали, что об этой неизбежности нужно задуматься и моему отцу, и мы полагали, что, как человек умудренный, мой отец этот шаг совершит. Тут вы правы. Мудрость моя бесконечна. И непревзойденна. Но я все равно не хочу! Но как же, ведь главные доблести моего отца — благоразумие и предусмотрительность. А я не хочу, черт возьми! Еще не время. Да, папочка, всему свое время… и времени в том числе, вам это лучше знать, но если вы, папочка, полагаете, что лучше, если в ваших делах будут царить хаос, кавардак, отвратительная неразбериха и путаница, то, естественно… Я еще слишком молод! Сию же минуту подайте презерватив! А вы, дети мои, убирайтесь обратно в пизду!

~~~

147

Сколько ни помнит сын моего отца своего отца, все у того подчинялось какой-то искаженной, ходящей конем логике. Сыну моего отца было семь лет, мой отец устроился художником в пионерский лагерь, а он жил «при нем». Однажды сидел он в пустой столовой и ел борщ. А напротив — мой отец в «аттличнейшем» состоянии. Смотрит, как он ест. И вдруг его (моего отца) рука высовывается с пальцем, свернутым улиткой, и щелк — улитка стремительно распрямляется. У него из глаз посыпались искры, а потом — слезы. Перед ним стоит огромная тарелка красного борща, и в нее капают слезы. Повариха, рядом сидевшая, так и взвилась: «Ну чего, дурак пьяный, над ребенком куражишься! Совсем, что ли, в голову ударило!» Тут сын моего отца, как всегда, отца бросился защищать: «Мой папочка хороший, вы не понимаете, он шутит!» Повариха зачем-то стала вытирать глаза, а потом ушла куда-то и вынесла сыну печенья, леденцов и два стакана компота из сухофруктов. Он — ест, а мой отец: «Ну что, сынок, конфеты-то вкусные?» По его мысли, по мысли эпохи, к которой он принадлежал, проблема «слезинки ребенка» решалась просто. Компот из сухофруктов слезинку на весах революции явно перетягивал. Сын моего отца сейчас забыл и вкус весело крошащихся во рту леденцов, и сладкую кашицу макаемого в компот печенья. Помнит это вообще, по ассоциации. А вот красное корытце борща с падающими туда горячими прозрачными каплями, и тупая боль в макушке, и недоуменно-мучительный поиск оправдания: за что? что же он такого сделал? а ведь «сделал», просто так не может же быть щелбан-молоток… Компот не ответил на вопрос, а лишь отвлек от него. Ответ сложился через десятилетия. И вот сейчас он, достойный сын своего отца, протягивает руку через толщу времени и металлической пружиной распрямляет палец в щелчке. И глаза моего отца вываливаются в борщ, и мозг брызжет из окровавленных глазниц. Мой отец по-детски прислоняет к черным впадинам тыльные стороны ладоней и слепо плачет. Глаза моего отца: бесконечный тупик.

148

А был у меня и такой отец — по всей видимости, белорус, — который в течение восемнадцати лет подозревал мою мать в измене. Разговоров об этом у них никогда не было, но втайне страдал он ужасно. И вот, через восемнадцать лет агонии, он все же призвал мою мать к ответу, которая с убедительной откровенностью объяснила ему, что его подозрения беспочвенны. Мой отец тут же прошел в соседнюю комнату и застрелился. Он не смог вынести мысли, что столько лет страдал совершенно напрасно.

149