He как у людей

Свой первый час в мотеле «Отверженные» Эйдин проводит, скармливая долларовые бумажки торговому автомату у бассейна, изучая и с удовольствием поглощая его великолепную коллекцию вредностей с самыми экзотическими названиями. Америка — страна разнообразия, страна безграничных возможностей. Америка великолепна! Эйдин нажимает F-2 и смотрит, как автомат выбрасывает ей что-то загадочное в ярком фантике.

Другие постояльцы, возможно, сочли бы, что их пятидесятитрехдолларовый номер с видом во двор оставляет желать лучшего: хрипящий кондиционер, растрескавшаяся плитка под ногами, замусоленные занавески. Однако Милли просияла и сказала: «Замечательно». Через полчаса бедная бабушка уже храпела на огромной кровати, которую Эйдин, к своему неудовольствию, должна будет с ней делить. Бабушка такая энергичная, что Эйдин то и дело забывает, сколько ей уже стукнуло.

Эйдин воспользовалась редким моментом тишины, чтобы пересчитать их тающую наличность. Двести долларов, плюс-минус. Разглядывая бабушку, Эйдин пыталась представить себе, какой красавицей она была когда-то: длинные ресницы, четко вылепленные скулы, волосы до попы. Но все заслоняет бабушкино морщинистое лицо, похожее на потрескавшуюся землю, и коротко остриженные, давно потерявшие цвет волосы.

Старость — штука дерьмовая.

Эйдин накинула засаленное одеяло бабушке на плечи, подоткнула со всех сторон, как ребенку, и оставила ее отдыхать. Купальник она с собой взять не догадалась — и вообще набрала по большей части совершенно ненужных вещей, — но решает все же побродить по безлюдной территории вокруг бассейна Не заметив ни пловцов, ни купальщиков, раскладывает белый пластиковый шезлонг, достает из кармана телефон, на случай, если Шон Гилмор изменил свое отношение к ней. (Да, у нее мания, она и не отрицает.) Но нет, конечно, нет. И все же возможная географическая близость к нему — каких-нибудь несколько километров! — необычайно волнует Эйдин. Ее охватывает неуемное беспокойство и нетерпение, как будто она только что осушила несколько банок энергетика и вот-вот у всех на виду выкинет что-нибудь ужасное и дерзкое.

В такси по пути сюда от автобусной станции Эйдин с бабушкой шепотом препирались из-за того, сколько оставить чаевых. Бабушка предлагала монету в один евро («Ни за что», — прошипела Эйдин и выложила две долларовые купюры). Затем Эйдин уже во второй раз стала убеждать бабушку, что пора отправить сообщение маме с папой — они ведь уже на месте, но та лишь отмахнулась, и они так ничего и не решили.

Бабушке легко. Не она же то и дело видит, как всплывают на экране имена родителей, а теперь еще и Джерарда, хотя голосовых сообщений они больше не оставляют. Те, что пришли раньше, Эйдин не может заставить себя прослушать, но и удалить тоже не может. Она по натуре документалист. Не в ее характере уничтожать улики.

Бассейн окружен металлическим сетчатым забором, за которым потенциальным загорающим открывается вид на почти пустую парковку, залитую светом ярких уличных фонарей. Пейзаж довершают огромный мусорный бак и бирюзовый компьютер из прошлого десятилетия — похоже, кто-то нанес ему смертельные удары в припадке ненависти к высоким технологиям. Эйдин вся эта картина кажется очень крутой — прямо как в сотнях просмотренных фильмов или как в тех стихах, которые она читала, писала или собиралась написать. Она уже почти ждет, что сейчас из какого-нибудь пикапа выскочит с сигаретой во рту сексуальный, никем не понятый герой лет двадцати с чем-нибудь, в вытертых джинсах, постучит в дверь мотеля, и его впустит девушка с притворно скучающим лицом — девушка, похожая на нее, Эйдин.

Где-то есть городишко заброшенный,
Где и судьбы людей перекошены,
И кровати в мотеле.
Денег нет на отели.
Шон, ты лучше найдись по-хорошему!

Так странно — просто фантастично — думать о том, что все ее родные где-то за океаном, а она сидит у полукруглого бассейна и наслаждается восхитительно теплым флоридским вечером. Вот о чем нужно будет написать лимерик: о независимости и о батончиках из торгового автомата. Экран телефона снова мигает. «Папа». «Папа». «Папа». С каждым звонком Эйдин все явственнее представляется, как он расхаживает по кухне взад-вперед, ероша руками волосы. Он же имеет право знать, что она жива, правда? Какой от этого может быть вред? И она нажимает «принять».

— Эйдин!

Его голос звучит так жалобно, что Эйдин еле сдерживается, чтобы не отозваться. Но стискивает тубы: папа тоже умеет уговаривать, не хуже бабушки Эйдин остается только надеяться, что звука ее дыхания будет достаточно, чтобы его успокоить. И она дышит. Папа повторяет ее имя вновь и вновь, со смесью ужаса и сладкого облегчения, которые, по правде говоря, передаются и ей.

— Это ты? Эйдин? Где ты? Эйдин?

Молчать невыносимо, но она не произносит ни слова.

— Скажи хоть, что ты жива и здорова.

Голос у него срывается, и Эйдин больше не может этого терпеть.

— Я жива и здорова.

— Ох, слава богу! Слава богу! Где ты?