Hermanas

— Вообще-то мы рассчитывали на ваше сотрудничество, — сказал Ибанес.

— Скажите, в моей квартире происходило что-либо наказуемое? — спросил я еще раз.

— Посмотрим, — сказал Наварро. — Нас интересует общий рисунок, так сказать. А правда ли, что вы однажды… дайте-ка посмотрю… — Он стал рыться в папке. — …да, вот оно… что двадцать четвертого января сего года в своей квартире на улице Калье-Муралья вы напали на поэта Луиса Риберо с разбитой бутылкой и ему, по словам свидетелей, пришлось бежать, чтобы спасти свою жизнь?

— Так называемого поэта, — добавил я.

Разве у меня не было на это права? Луис Риберо был внедренным агентом. К тому же я подозрительно давно его не видел.

— Прошу прощения?

— Вы забыли сказать «так называемого».

— Здесь этого не написано, — сказал Наварро.

— Это Риберо рассказал? Чушь.

— Такого не было?

— Все было не так, как рассказал Риберо. Я действительно бросил в него бутылкой, но она не разбилась.

— А почему вы это сделали?

— Потому что этот идиот клеился к моей жене, — объяснил я.

Наварро ухмыльнулся. Он вычеркнул пару строк в своей бумажке, довольный тем, что хотя бы в одном случае я продемонстрировал здоровое и нормальное поведение.

— Тогда остается только прояснить вот что, — произнес он. Документ, который протянул Ибанес, я уже видел. Это было наше с Мирандой заявление о предоставлении жилплощади. — При подаче этого заявления вы сообщили, что ждете с женой ребенка через пять месяцев, и поэтому вам выделили квартиру на трех человек. Но ваша дочь Ирис родилась, если верить свидетельству о рождении, только в июне этого года.Это означает, что вы солгали, заполняя заявление. Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что это довольно серьезно.

Я слегка расслабился. Его материалы становились все более малозначительными. Списком моих грехов нечего было гордиться. Такой сценарий мы с Мирандой репетировали много раз.

— Миранда потеряла ребенка, — сказал я. — Это случилось во время нашего отпуска в Тринидаде.

— А почему вы об этом не сообщили? — спросил Наварро. — Вы были обязаны сообщить.

— Не думаю, что в подобной ситуации первым делом заботятся о том, чтобы сообщить властям. Для нее это было огромным потрясением. К счастью, Миранда вскоре снова забеременела. Поэтому мы полагали, что не совершили ничего страшного.

— «Вскоре» — это смотря как считать. К заявлению о предоставлении жилплощади не была приложена справка от врача о первой, возможно прерванной, беременности. Это тоже не по правилам.

— Я приношу искренние извинения. Кстати, мы очень довольны нашей квартирой, — добавил я.

Они переглянулись. Ибанес ничего не записывал во время обсуждения последнего вопроса. Смошенничали мы или плохо разобрались в бумагах, это была не их проблема. Ибанес хлопнул в ладоши. Мы закончили.

Почти.

— Итак… вернемся к важным вопросам, — сказал Наварро. — Ктоиз ваших гостей двадцатого августа оскорбил госпожу Тибурон и выкрикивал контрреволюционные лозунги? Нам нужно имя. И для вас же лучше, если это будет не ваше имя.

— Никто, — ответил я.

— Вы отказываетесь сотрудничать?

— Никто ничего не кричал.

— Рауль… — произнес Наварро. Он в первый раз назвал меня по имени. — …У нас есть полномочия задержать вас здесь. Просто назовите имя, и покончим с этим.

Кико. Я мог сдать им Кико и просто уйти. Они сделали мне предупреждение, в котором я, по их мнению, нуждался, перечислив факты, намекавшие на то, что мне стоило вести себя осторожнее. А я и так уже стал осторожнее. Но Кико… я не любил его. Никогда не любил. Если бы речь шла о Пабло или об Эрнане, сомнений бы не было — я бы никогда не донес ни на кого из них. Но Кико?

Они уже знали это. Неизвестный бюрократ, который написал вопросы для Наварро, знал это. Поэтому я должен был решить, забить ли последний гвоздь в гроб Кико. Все-таки это было плевое дело. То есть плевое для кого угодно, кроме Кико. У них уже накопилось достаточно материалов на него. Если бы я сказал сейчас правильные слова, я бы его уже никогда не увидел.

И я отказался.

— Жаль. — Наварро посмотрел на часы. — Сегодня вечером мы рано закончим, — сказал он Ибанесу, который сложил бумаги обратно в папку и обвязал ее резинкой. Он отпустил резинку, и она громко щелкнула. Это напомнило мне однажды услышанную историю об одном гаванском судебном следователе. Он решал, отложить дело или направить в суд, в зависимости от того, нравилось ли ему, как щелкает резинка, которой он обвязывал папки.

— Теперь я могу идти? — спросил я.

Наварро поднялся, медленно и меланхолично покачивая головой:

— Я сожалею.

В подвале располагалось четыре или пять камер. Одетый в форму полицейский с револьвером на поясе провел меня в одну из них и толкнул, уверенно, но не грубо, на нары. Рядом он бросил шерстяное одеяло. Из соседних камер не доносилось никаких звуков, и я решил, что нахожусь здесь один.