Hermanas

Страх остаться с ней наедине прошел. Хуже был страх того, что, немного освободившись от материнских забот, Миранда будет обманывать меня. Но на какое-то время и это перестало меня беспокоить: я был занят знакомством с Ирис.

Мне хотелось петь ей, но скоро я понял, что ненавижу известные мне песенки — дидактические детские песни для юных пионеров. Песни о том, как прекрасно собирать апельсины для Че и Фиделя, и о том, как мы, юные пионеры, не боимся танков и самолетов империалистов. И даже несмотря на то, что она не понимала слов, как я думал, мне хотелось еще хоть на какое-то время оградить ее от этой ерунды. В свое время она этим наестся. Да и мелодии были плохими.

Поэтому я пел ей старые песни: «B'esame mucho» и тому подобное. «Guantanamera», конечно. Миранда хохотала до упаду, когда случайно услышала, как я пою нашей дочери «B'esame mucho»: «Целуй меня так, как если бы сегодняшняя ночь была для нас последней». Как мне кажется, ей это показалось милым.

Общение с ребенком сделало меня более мягким. У меня появилась мысль возобновить дружбу с Армандо — мы почти не виделись после моего переезда — для создания новых песен. Армандо был хорошим мелодистом. У нас могли получиться совершенно аполитичные детские песенки. Прямая противоположность тому проекту, что изнурял и мучил меня в то время. Второй сборник стихов.

Потому что каждый раз, когда я отшлифовывал его, что-то вычеркивал и что-то добавлял, сборник из двадцати двух или двадцати трех стихотворений, из которых некоторые были длинными, становился грубее и смелее, все более немыслимым. Его невозможно было опубликовать. Если бы я вычеркнул из него все, что не следовало говорить, все, что было неуместно говорить, все, что просто обязано было быть сказано, но лучше кем-нибудь другим, — осталось бы совсем немного. И тогда у текста было бы вырвано сердце.

Я по-прежнему мог все выбросить и начать писать сначала. Никто бы и не узнал об этом.

И что тогда? Я выдавил бы из себя стопку смиренных, безобидных, благожелательных стишков, прошел бы длинный тяжелый путь до кабинета Хуана Эстебана Карлоса, провозгласил бы себя новорожденным хорошим мальчиком и раскаялся во всех юношеских грехах? Завилял бы хвостом, облизал его ботинки и стал бы надеяться на прощение? До такой степения все-таки не смягчился. Скорее последнее столкновение с властями ожесточило меня. Кроме того, я понимал и другое: пока раскрытая папка с моим личным делом лежит на столе Наварро в Управлении государственной безопасности, все написанное мною всегда будет «незрелым». Словно меня заткнули пробкой. Я мог бы списать один из многочисленных малоизвестных стихов Пабло Неруды и сдать их Карлосу и все равно услышал бы в ответ, что у него есть другие рукописи, «более подготовленные к изданию», которым должен быть отдан «приоритет».

Поэтому у меня не было выбора Если второму сборнику суждено было увидеть свет, я должен был изготовить его сам. Тайно вывезти рукопись за границу, как это делали важные успешные писатели, когда у них что-то не ладилось с революцией, я не мог. У меня не было читателей за рубежом. Те, до кого я хотел достучаться, находились здесь.

Стопка бумаги, которую я вызволил из военного плена, была уже достаточно высока. Я собирался напечатать сборник тиражом не более четырехсот экземпляров. И еще мне хотелось выпустить очень красивую книгу, взяв реванш за безобразное издание предыдущего сборника. Кроме всего прочего, я хотел сделать нормальный фотонабор. Для этого требовалось составить хитроумный план.

Прежде всего мне надо было познакомиться с Мариаленой, женщиной, отвечавшей за бесценную фотонаборную машину. Наверняка на Кубе в 1980-м было очень мало таких машин, но эта предназначалась для военных целей, поэтому на нее не поскупились. Аппарат представлял собой раннюю версию компьютера «IBM». Результат набора высвечивался зелеными буквами на малюсеньком экране, а печать производилась на длинных полосках плотной бумаги с шелковистой поверхностью, которая стоила целое состояние. Все это Мариалена показала и рассказала мне, когда я в июне забежал к ней по какому-то срочному делу. С тех пор я постоянно мечтал об этой фантастической машине.

Кабинет Мариалены располагался рядом с кабинетом Майора, собутыльника Чако. Они сидели этажом выше типографии. Однажды, когда Майор с Чако удалились для продолжения своего симпозиума в другом месте, я поднялся к Мариалене и увидел, что она занимается фотонабором.

— Ты не могла бы меня научить? — спросил я.

— Вообще-то мне запрещено, — ответила она.