Hermanas

Я был бедным, но первое лето в Нью-Йорке показалось мне великолепным, несмотря на то что город находится много севернее Гаваны и здесь более жаркий и влажный климат. Мне больше всего нравилось время около часа-двух ночи, когда город взрывался молодостью, энергией и невообразимым этническим и социальным многообразием. Я мог часами бродить и просто разглядывать людей, слушать их разговоры, вдыхать запахи, слушать музыкальные отрывки. Помню, что удивился, когда кто-то мне сказал, что 1989-й был годом упадка. Как же тогда этот город переживает подъем?

Самым сильным впечатлением от капитализма для меня всегда была еда. Когда меня охватывали сомнения по поводу того, улучшилась ли моя жизнь, достаточно было зайти в нормальный супермаркет — у меня по соседству располагался «Фейруэй» с отличным выбором товаров — и просто постоять и посмотреть. В такие моменты я иногда плакал. И я мог себе позволить, в рамках разумного, все это купить. Хороший бифштекс. Кусочек настоящего пармезана. Поднос только что приготовленных суши: я думаю, что человек должен быть кубинцем, человеком из страны, где государство конфисковало все частные рыбачьи суда, где товары идут от производителя до потребителя как минимум четыре дня, чтобы понять, какое же чудо — суши. На Кубе само понятие суши немыслимо. Я наслаждался даже запахом мусора, выставлявшегося в мешках у дверей ресторанов после закрытия, который собирали в пять утра. То, что выбрасывали в Нью-Йорке, было более аппетитным чем то, что можно купить на Кубе.

Впечатлений от еды было даже слишком много. Однажды вечером я сидел в ресторане в шикарной части Виллидж и ел за счет потенциального издателя после чтения стихов в одном книжном магазине.

— Что вы будете заказывать? — спросил (потенциальный) издатель.

Бог его знает. Я мог выбрать перепелов с синими тортильями и картофелем, фаршированным устрицами. Я мог съесть дичь в йогуртовом соусе с папоротником и жюльеном из манго. Копченая утиная грудка с цикорием и кленовым сиропом тоже была в меню. А как насчет колбасок из гребешков и лосося-гриль в малиновом уксусе с соусом гуакамоле?

Я понятия не имел, что все это такое, за исключением лосося-гриль.

А еще были закуски, десерты, если в вас еще лезло, винная карта, похожая на телефонный справочник… Внезапно у меня появилось острое желание съесть НСО. Вы не знаете, что такое НСО? Это сокращение от Неопределенный Съедобный Объект. Это продукт серого цвета на основе сои, который время от времени вписывают в libreta в графу «мясо». Мне, пожалуйста, с малиновым уксусом и гуакамоле. Мне захотелось кубинского хлеба, который пекут из смешанной муки такого плохого качества, что хлеб становится черствым, как только остывает. Что угодно, только не эти снобистские мультиэтнические ребусы, систематическое унижение нас, сбежавших от варварства, но продолжающих носить это варварство в себе…

В тот вечер я впервые читал по-английски. Одна аргентинская дама, с которой я познакомился в поэтическом обществе (в тот год я ходил на все бесплатные мероприятия), сделала пробный перевод некоторых моих стихов, и потенциальный издатель, Хуан Эспозито Грин, который владел испанским, задумался об издании двуязычного сборника. Он выбрал «немного» из «Круга», отдельные стихи из «Instrucciones» и лучшие вещи из «Paso Doble». Я не обольщался. Он не хотел включать в сборник политические стихи. Насколько мне было известно, таких озлобленных кубинских поэтов в изгнании по тринадцати на дюжину дают. У меня имелось свое собственное суждение на эту тему: когда написанное слово становится свободным, оно девальвируется. Это наверняка как-то связано с законом спроса и предложения, которого я так и не смог постичь.

Аргентинская дама, госпожа Чибас, тоже присутствовала на этой встрече, а также один слушатель, которого мы выбрали во время моего выступления. Это он, после того как я прочел четыре стихотворения, громко спросил:

— А у вас есть стихи о чем-нибудь, помимо этой ненависти?

Я считал, что да, есть, но мне было интересно его мнение. Он оказался приятным и умным человеком, его звали Дэвид Фридман, ему было около пятидесяти лет. Фридман принадлежал к тому типу людей, о котором я только читал: настоящий нью-йоркский либерал, интересующийся лирикой и выписывающий «Нью-Йорк таймс».

— Вы должны понять, — говорил Фридман, — что в этом городе, в среде так называемой интеллигенции, которую я попытаюсь разоблачить одним из первых, многие верят в Фиделя Кастро.

— Очень интересно, — сказал я. — А почему они это делают?

— Потому что мы, родившиеся во время войны и выросшие во время холодной войны, хотели найти альтернативу. Альтернативу агрессивной и безжалостной геополитике США. А Куба стала необычайно важным символом того, что этой политике можно что-то противопоставить.