Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

Он начал цитатой из «Марша энтузиастов»: КВЧ МЫ РОЖДЕНЫ ЗПТ ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ ВСК КВЧ. И закончил строками Маяковского: КВЧ Я ЗНАЮ ЗПТ ГОРОД БУДЕТ ЗПТ Я ЗНАЮ ЗПТ САДУ ЦВЕСТЬ ЗПТ КОГДА ТАКИЕ ЛЮДИ В СТРАНЕ СОВЕТСКОЙ ЕСТЬ ВСК КВЧ

Конфиденциальный источник из стана врага в непотребном состоянии алкогольного психоза ржал, как полковая лошадь из Дикой дивизии, валяясь рядом с праздничным стойлом. И взахлеб с водкой рассказывал нам о том, что происходило в приемной комиссии.

В телеграфном стиле это выглядело так. Срочно вызванные по поводу правописательного криминала представители МВД, КГБ, спецпсихбольницы и прокуратуры ничем не смогли помочь вляпавшемуся в Маммаево семя начальству мединститута, и неплательщик редкой кавказской национальности получил первую в истории неправедных вступительных экзаменов в этот вуз «пятерку»!

На первую лекцию студент Ибрагим явился чисто одетым, чисто вымытым, чисто выбритым, добродушно сияя отполированными золотыми зубами.

Зло не было наказано, но справедливость восторжествовала!

МЕМУАР

Григорий Иванович Коновалов был известным советским писателем. То есть его книги массовыми тиражами издавались для советских читателей ГДР, Болгарии, Румынии, Албании и даже Монгольской и Китайской Народных Республик.

Мужиком он был видным, широким и открытым на нескольких первых страницах своей биографии, где было и происхождение из славных оренбургских казаков, и служба на Северном флоте, и партработа в ЦК ВКП(б), включая многочисленные застолья с великими мира того.

Зятю его, моему не разлей вода дружку Дяде-Ваде, время от времени давалось семейное поручение последить за тестем в те критические дни, когда Григорий Иванович «гулял» или, как бы сказали в наше толерантное время, «расслаблялся». Гулял он не опасно, но шумно, но именно шума и боялись чуткие считатели авторских листов его произведений — члены семьи.

Так что уводил Дядя-Вадя прозаика искусств и поэта жизни из кабаков всегда вовремя, до срывания скатертей и битья окон. По хорошей погоде практиковалась длительная прогулка под пиво до дому, до хаты, а в неважную приходилось использовать перевалочные пункты. В частности, места проживания сокурсников Дяди-Вади, где по неуемности и бедности в ночь уже не оставалось никакого зелья, а поболтать с молодежью числилось в страстях стареющего литератора.

Так Григорий Иванович и попал ко мне домой.

С точки зрения поводилыцика, попал он неудачно, а с точки зрения ведомого медведя — удачно и даже крайне. Потому что, как вы догадались, мы пили, к радости писателя, изъятого из процесса поглощения пойла, водку со товарищем, Левой Циркулем — человеком уникальной природной акустики: когда Лева смеялся, дрожали стекла, и посуда со стола съезжала, как на сеансе телекинеза.

Мы поздоровались, в соответствии с правилами общения великого писателя с простым народом, троекратными поцелуями взасос и богатырскими объятиями и тотчас приступили к трапезе. Слово за слово, но подошло время поучительного мемуара. Все по тем же правилам хождения наверх из самых посконных низов Григорий Иванович (блестяще владевший русским языком как письменно, так и устно!) окал, акал и якал, дуракуя безбожно:

— Ну, Володька да Левка, да и тябе, Вадька, послушать не мяшаит, скажу-ка я вам, как чятал я свой первой рассказ на сяминаре у Бабеля Исака Мануилыча, учителя свово, по навету злодейки убиенного. Ну, взялси я только чятать, открывается дверь, и заходит Паустовскай, Кинстинтин Гиоргич!

Исак Мануилыч мне: «Ну, Хриша, извяни, Кинстинтин Гиоргич пришел. Начни-ка ты чятать заново». Ну, взялси я только чятать, отворяется дверь, и входит Та-алстой, Ляксей Николаич! Исак Мануилыч руками розводит и ховорит: «Ну, Хриша, извяни, Ляксей Николаич пришел, придетси тябе, голуба, снова начать!»

Сидим мы, между прочим, с поднятыми стаканами, Дядя-Вадя уменьшению частоты радуется, а мы с Левой не очень — нам по молодости процесс прерывать было не с руки.

— Ну, взялси я снова чятать, открывается дверь, и входит…

Тут я в манере повествователя как продолжу:

— Та-алстой, Лев Николаич!

А Лева как засмеялся, а окна как задрожали, а посуда как со стола посыпалась, а Дядя-Вадя как остекленел, а Григорий Иванович как вскинулся, да как заорал:

— Да ну тя, Володька, в пязду!

На эти черные слова в одной ночной рубашке из спальни выскочила моя маменька, женщина солидная и интеллигентная, ручки на большой груди сложила, глазки закатила и говорит:

— Ну, от вас-то, Григорий Иванович, я этого не ожидала! А еще советский писатель! Я вас, между прочим, на ночь читала!

А Григорий Иванович, казак, моряк и народный артист разговорного жанра, бух перед маменькой на колени, и как заорет тем же поставленным голосом:

— Про-ости, матушка, про-ости, родненькая! Бес мяня попутал, шо твой Володька шибчей мяня, писателя рускава, сказы сочиняить. В тябя он, матушка, в тябя весь! Зазавидовал яму я черной завистью и изругалси мерзопакостно! Отпусти уж мне, миленькая, грех мой поддай!