Hollywood на Хане

Перед отлётом, прощальным вечером, когда смутная тревога сосёт душу любого, даже самого закалённого человека, всяк норовит выпить вина, и в этом плане, воистину, нет ни христианина, ни иудея, ни – что уже удивительно!.. – мусульманина. Этим вечером в столовой бушевала буря: вздувалось и опадало с хлопками полотно стен, пиратскими фрегатами в штормовом море кренились и скрипели столы, вздымались стаканы, а спиртное кочевало «от нашего стола вашему», сопровождаемое проникновенными речами и неудержимыми признаниями. Кристоф, как капитан корабля, морской уверенной в шторм походкой слонялся от стола к столу, излучая энергию и харизму: сильный и вдохновенный. Вот он склонился над иранцами, произнося речь, и те замерли, прикипая к нему влюблёнными взглядами, а он, внимательный и точный, говорил им об истине, то есть: о горах и вине, и держал при этом в загрубевших пальцах гранённый стакан с той грацией, с какой держат бокал за хрупкую талию. Каюсь, я не помню в точности его слов, но помню зато, как проливалась на стол тонкая струйка из стакана очарованного иранца…

А потом, когда сдерживать нахлынувшие чувства стало уже невозможно, грянула музыка, и три француза пошли меж столами в танце, расправляя грудь и стряхивая с себя последние путы условностей, а за ними оранжевой змейкой потянулись восторженные, опьянённые вином и невиданной свободой иранцы. В попытке воспарить и стать ближе к вершинам повпрыгивали на столы и танцевали на них, вовлекая в танец по привычке смущающихся кухонных девушек, температура зашкаливала, росло напряжение душ, и первые искры проскакивали между телами, заряженными противоположными половыми зарядами… Стиралась грань между танцем и ухаживанием: пылали лица, лоснилась повлажневшая щетина щёк, мужские взгляды приобретали настойчивую пронзительность, а женские – поволоку…

И вот тут-то и обнажились души, и сказалась разница, и подтвердились мои интуитивные догадки и предположения, и примечал я это с тихим удовлетворением, поскольку любовь во всех её проявлениях, от простейших до самых сложных, от грубейших до утонченнейших, – единственное, что не устаёшь наблюдать, и единственное, что не перестаёт удивлять и доставлять наслаждение.

С сочувствием и пониманием наблюдал я мягкий интерес Кристофа, разведенный пополам с самоиронией и смущением: огромный добрый сенбернар, заигрывающий с болонкой… С прохладной отстранённостью отмечал спокойную уверенность Патрика, привычного получать то, что положено ему по праву рождения первым, в смысле – лучшим. С недоумением и досадой следил за Фантеном, за его рыночным напором: самоуверенная, раздевающая товар улыбка, похлопывание по крупу приглянувшейся лошадки... Замашки человека, уверенного в том, что ему по карману вся эта любовь…

Смотри-ка, какой умный нашелся, - скажет раздраженный моей не вовлеченностью и надменным «парением над» читатель, предположительно молодой и рвущий с низкого старта – всё-то он видит, всех-то он судит… А сам-то ты что делал на этом празднике жизни? В себе-то самом слабо покопаться, слабо высветить для меня, терпеливого твоего читателя, содержимое собственных потаённых чердачков да чуланчиков, куда редкий фрейд заглядывает?..

"Я", говорите?.. А что я… Я мало пил в тот вечер, да и вообще сторонюсь массовых веселий, – танцев на столах и прочей мебели. На массовых весельях я грустнею. Я не из тех, кого затягивает водоворот повальной гульбы, я не удерживаюсь на волнах всеобщего разгула: меня неминуемо выбрасывает на периферию и прибивает к тихому берегу раздумий и наблюдений.

Иранцы

Ах, что за лакомый иранец -

Его б холить да обонять!..

А я, невежда и засранец,

Не захотел его обнять...

Да, это странно, это внове,

Но он ко мне благоволит:

Мы б стали братьями по крови -

Иранец и исраэлит!

Восторг не выразить словами -

Слова увянут, отомрут,

Когда скрестят над головами

Они Коран свой и Талмуд!

В ожидании очередного вертолёта я мнусь на пригорке у столовой, не зная, чем себя занять. Деловой уверенной походочкой, непроницаемый, отражающий в черных очках небо и горы, ко мне поднимается Гоша Молодцов:

- Есть дело… - негромко говорит он, и по его небрежным, нарочито легковесным интонациям я догадываюсь, что речь идёт о деле, которое вряд ли мне понравится, и сам Гоша прекрасно это понимает.

- Пятьдесят евро – строго говорю я, взглядом приглашая Гошу изложить суть.

- Вам нужно обняться с иранцами перед камерой.

- Сто – говорю я после раздумчивой паузы – сто за каждого…

- Деньги – это к Лёше – отмахивается Георгий, непонятно на что продолжая надеяться, – с персами я поговорю. Отснимем это прямо тут, у столовой.

- Гоша, я не буду обниматься с иранцами.

- Почему? – К нам подходит Лёша и с ходу включается в небезразличный ему разговор.

- Потому что я хороший мальчик, а хорошие мальчики не обнимаются с чужими бородатыми мужиками…

- Ты не современен, посмотри, какие они очаровашки!

- Тот, что справа, – вылитый Ахмадинеджад... Лёша, забудь про эту затею.

- Но почему?.. Что ты против них имеешь – что они иранцы?..