Hollywood на Хане (СИ)

— Примет ислам!.. У нас, в Иране, вешают за переход в другую религию!..

Эх, Мехери, Мехери… Разве же я пытаюсь сравнивать?.. Я всего лишь хочу добавить немного оттенков в черно-белую картину твоего мира — того мира, в котором ты живёшь и сражаешься… Мне самому давно уже не требуется девственно белый фон, чтобы суметь разглядеть очевидную мерзость, я люблю краски, и пытаюсь поделиться ими с тобой…

Что и говорить, Мехери могла бы стать одним из самых колоритных персонажей нашего кинематографического калейдоскопа. Могла, но не стала… Почему, спросите вы?.. О!.. Это, как раз, и есть история женской измены, за которую по законам страны, в которой Мехери родилась и выросла, следует неминуемая и жестокая расплата… Ослеплённые, слепо уверовавшие в неотразимость своих мужских атрибутов: всех этих кинокамер, «моторов» и софитов, мы упустили из виду, что женщина — даже женщина несомненно бойцовской породы, — такая, как Мехери, — существо внушаемое, увлекаемое направленной мужской волей, без которой она — пух тополиный, парящий в воздухе.

Мы ждали её в базовом лагере, мы были уверены в её прилёте, но коварный Виталик, Виталий Гуревич, мой соотечественник и просто добрый знакомый украл нашу персидскую княжну: бросил поперёк вертолётного седла и махнул с нею через главный тянь-шаньский хребет на южную сторону.

И очарованная молчаливым иудейским принцем, забила она на все опасности лавин и ледопадов, а заодно и на весь наш документальный кинематограф, обещавший предоставить ей вожделенную якобы политическую трибуну, потому что женщина — это всего лишь женщина, и будучи оторванной от мужчины (и даже сознательно оторвавшись…), она не пустит собственных корней, а будет катиться перекати-полем к подножию следующего коренастого древа, — и потому простили мы её сразу, досадливо всплеснув руками и поморщившись…

Но ты, Виталий, — не стыдишься ли ты своего поступка? Мы приняли тебя, как брата, когда бездомный и одинокий мял ты сухой ковыль в степях у погранпукта. Помнишь, я привёл тебя к нашему джипу и сказал всем: «это Виталий Гуревич — гордость нашего молодого израильского альпинизма. Он поедет с нами, поскольку он мой друг и просто хороший человек. Пожалуйста, подвиньтесь и дайте ему место!» И ты сел, и поехал с нами в Каркару, и кушал за нашим столом, и сходил с нами на одну невыдающуюся, но породнившую всех нас вершину…

А потом ты взял и украл у нас Мехери, пользуясь мягкостью нашего иудейского закона и необязательностью московского…

Четвёртый выход

Вот и навис над нами четвёртый выход на гору…

Незадолго до этого, мы заспорили на тему наших планов, поскольку требования, касающиеся съёмки фильма, стали приходить в явное противоречие с чисто альпинистской логикой восхождения. Если бы целью четвёртого выхода стало восхождение на вершину, то нам следовало идти наверх максимально облёгченными, в быстром темпе, нигде не задерживаясь, особенно, если погода тому благоприятствует. Лёша же с Гошей задумали организовать серьёзные съёмки на пике Чапаева и на седловине, причем на седловине планировалось уделить этому целый день, желательно — солнечный… Восхождение же на вершину рассматривалось ими, как цель второстепенная в сравнении со съёмками фильма, что вызвало у меня некоторый дискомфорт и даже протест, хоть и звучало вполне логично: мы ведь участвовали в «киноэкспедиции». Надо сказать, я изначально настраивал себя на то, что главным в этой поездке станет для меня не вершина Хан-Тенгри, а всё то, что сопутствует попытке её достижения в рамках такой вот экспедиции: новый опыт, новые люди, интересные знакомства и связанные с этим возможные неожиданные перспективы. Я был настроен честно работать и выкладываться до конца, но к самой вершине относился довольно спокойно. Так мне, по крайней мере, казалось… Идея фикс под названием «взойти на семь тысяч», которая привела меня на Хан четыре года назад, благополучно осуществилась — и, соответственно, скончалась… — пару лет назад на пике Ленина, и с тех пор я не ношусь ни с какими «количественными» идеями…

Вся эта кинематографическая эпопея виделась мне эдаким «знаком свыше». Она упала на меня в переломный момент жизни, подводила черту под прошлым и открывала дверь в будущее — так мне казалось в то время, — и на фоне всего этого вершина Хан-Тенгри выглядела желанным, но отнюдь не обязательным элементом в процессе моего «восстания из пепла»…

Результатом наших споров стал некий компромиссный вариант, который, хоть и примирил альпинизм с кинематографией, но обещал быть весьма обременительным в плане временных и трудовых затрат. Мы закладывались на целых пять выходов на гору, из которых два последних — на седловину и выше.