Hollywood на Хане (СИ)

Главной целью четвертого выхода была заявлена съёмка. Её нуждам будет подчинено всё: мы будем задерживаться в высотных лагерях и на переходах столько, сколько она потребует. Вместе с тем, мы оставили себе и некоторую лазейку: если погода и самочувствие на седловине позволят, а съёмочные планы окажутся выполненными, мы сделаем попытку восхождения. Ну а если такая попытка не состоится или окажется неудачной, мы совершим ещё и пятый выход, в котором всё уже будет подчинено достижению вершины.

Что и говорить… втайне я надеюсь, мечтаю, хочу верить, что он нам не понадобится…

Пока же, у нас есть два дня для того чтобы отдохнуть и набраться сил, но мы тратим их на гулянки, возлияния и досужую трепотню.

Напряжение завершившегося третьего выхода отпускает наши тела, и лишенные его мобилизационного действия они слабнут, размягчаются, разваливаются на части, — позволяют себе то там поскрипеть, то тут поболеть… Забитые молочной кислотой мышцы и так и не прошедшая полностью одышка делают нас малоподвижными.

С самого утра Лёша пребывает в растрёпанных чувствах: душевное томление, которое требует выхода. Наконец, решившись на поступок, он извлекает из продюсерского резерва бутылку Hennessy, и мы — он, Гоша и я — починаем её прямо на скамеечке у столовой.

На душе пасмурно и бесприютно, и окрестный пейзаж — подстать. Хмурый безучастный Хан поигрывает тощим, измученным облаком: то отпускает его в полёт, то ловит за хвост и накалывает на вершину — словно подшивает использованную квитанцию. Облако трепещет и изгибается в предсмертной агонии… Лагерь притих и опустел: улетели иранцы и французы, и Hennessy столь удачным образом заполняет образовавшуюся пустоту, что Лёша отправляется за второй бутылкой. Круг участвующих в «коньякинге» непрерывно расширяется, и вскоре мы переходим в столовую, а когда заканчивается и второй Hennessy, откуда-то прилетают два «Журавля»…

Второй день мы пытаемся увлечь Гошу идеей горовосхождения, но Гоша остаётся непреклонен в своей решимости не покидать базовый лагерь.

— Гоша, ты должен подняться хотя бы в первый лагерь, — говорим мы ему — разве это не важно для режиссёра соприкоснуться с объектом своего фильма, прочувствовать, пропустить через себя все те эмоции, которые переживают участники восхождения, разве это не способствует лучшему пониманию и проникновению в тему?..

— Нет, — говорит нам Гоша, озабоченно покачивая взъерошенной, не прибранной ввиду позднего подъёма головой — у меня в высшей степени развито художественное воображение, и вся эта гора и всё, что на ней находится сидит у меня вот здесь… — Он выразительно стучит суставчиком указательного пальца по вместилищу художественного воображения…

— Инструмент режиссёра — не ноги, а голова, и место его не на передовой, а у пульта управления, в дирижерской яме — продолжает Гоша назидательным тоном, под «дирижерской ямой» подразумевая, очевидно, ложбину Северного Иныльчека, а склоны Хан-Тенгри приравнивая к передовой.

— Но, Гоша, почему бы тебе хотя бы не попробовать?.. Быть может, ты откроешь для себя что-то новое и неожиданное, увидишь тему и объект своего творения под иным углом. Быть может, — только для примера, поскольку такого, конечно же, не может случиться на самом деле… — восхождение на гору покажется тебе со склонов Хана не маршем просветлённых личностей, шагающих в экстазе к головокружительным высотам, а унылым караваном мазохистов и поразит тебя не сиянием льдов, а вонью немытых тел и нестиранных носков?.. Разве приобретенные опыт и причастность не освежат твой фильм, не придадут ему тёрпкости и остроты, а, быть может, и развернут его в новом, неожиданном направлении?.. Подбрасывать в топку воображения поленца реальности — это ведь полезно для истинного художника… Нет?

Гоша качает головой и задумчиво смотрит вдаль, — за оловянную жесть облаков, в те доступные ему одному миры, откуда взирают на него, привечая, великие коллеги и предшественники — режиссёры-документалисты, мудрые и всё понимающие, в отличие от нас, непосвященных…:

— Я не могу… — говорит он нам печально, — я хочу, но не имею права…

— На что ты не имеешь права, Гошенька?.. — спрашиваем мы оторопело…

— Не имею права рисковать своим мозгом… Не могу рисковать вот этим… — Он прикладывает указательный палец к тому месту, где находится мозг у всех высших многоклеточных, не исключая и кинодокументалистов…

— Если я заболею, — сокрушенно продолжает, Гоша — это нанесёт непоправимый вред всему нашему проекту… Вы не представляете себе, как бы я хотел быть с вами — там, на горе, но я не могу, — просто не имею морального права… Знаете, как это называется у нас, у художников?.. Это называется: «Ответственность Художника За Своё Произведение»!

Мы сражены и обезоружены, мы покорены… Мы долго молчим, подавленные величиной Гошиной ответственности и мощью его самообладания…

По мере того, как приближается время нашего выхода, погода портится: не торопясь, словно зная, что мы всё равно никуда от неё не денемся.