Homo Фабер. Назову себя Гантенбайн

— Будем надеяться на лучшее. Все меры приняты, будем надеяться на лучшее.

— Она жива?

— Да, — сказала Ганна.

Она даже не поздоровалась со мной.

— Доктор Элетеропулос, к счастью, оказался в клинике, — сказал она. — Он считает, что это была не гадюка.

Она налила мне чашку чаю.

— Иди, — сказала она, — выпей-ка чаю.

Я совершенно не думал о том (говорю это без рисовки), что мы с ней не виделись двадцать лет. Мы говорили об операции, которую сделали час назад, или молчали, и вместе ждали дальнейших известий от врача.

Я пил чашку за чашкой.

— Знаешь ли ты, — сказала она, — что тебе тоже ввели сыворотку?

Я этого даже не почувствовал.

— Только десять кубиков, профилактически. Слизистая оболочка полости рта…

Ганна говорила очень по-деловому.

— Как это случилось? — спросила она. — Вы ведь сегодня были в Коринфе?

Меня знобило.

— Где твоя куртка?

Моя куртка осталась на берегу моря.

— Вы давно в Греции?

Ганна поражала меня: мужчина, друг, не мог бы задавать более деловых вопросов. Я попытался отвечать также по-деловому. К чему было без конца уверять, что я не виноват? Ведь Ганна ни в чем меня не упрекала, а просто задавала вопросы, не отводя глаз от окна. Так и не взглянув на меня, она спросила:

— Что было у тебя с девочкой?

Она сильно волновалась, я это видел.

— Почему он думает, что не гадюка? — спросил я.

— На, выпей еще чаю, — сказала она.

— Ты давно носишь очки? — спросил я.