Homo Irrealis

Подвешенное между воспоминанием и предчувствием памяти, настоящее время всегда исполняло малую неприметную партию в оглушающей симфонии глагольных времен и наклонений. Мы жили вразрез с фактами и в нагромождении «временны´х последовательностей». Опять же — ирреальное наклонение: отчасти условное, отчасти оптативное, отчасти сослагательное, отчасти никакое. Прежде чем покинуть Александрию, ты изобретаешь будущее без Александрии, а все еще живя в ней, заранее знаешь, что вспомнишь, как заблаговременно репетировал свою по ней ностальгию.

Кавафис входит в комнату, где в юности предавался постельным усладам, и оказывается в подвешенном состоянии. Он смотрит, как полуденное солнце падает туда, где раньше, как он помнит, стояла кровать, — и он почти уверен в том, что уже тогда, в юные годы, думал о том, каковы будут эти любезные ему полуденные часы много-много лет спустя. Вот это есть, была и всегда будет реальная Александрия. Кавафис этого не говорит. Говорю я. В противном случае его стихотворение для меня ничего не означает. Лоренс Даррелл его перевел, достаточно вольно. И это был один из первых многочисленных прочитанных мною переводов.

ПОСЛЕПОЛУДЕННОЕ СОЛНЦЕ

Как хорошо я знаю эту комнату.
Сейчас она сдается под контору.
И эта, и соседняя. Весь дом
во власти адвокатов и торговых фирм.

Ах, эта комната, как мне она знакома!

Вот здесь, у двери, был тогда диван,
а на полу лежал ковер турецкий.
Две вазы желтые стояли тут, на полке.
Направо, нет, напротив — шкаф зеркальный.
Посередине — стол и три большие
удобные соломенные кресла.
А здесь, возле окна, была кровать,
где столько раз любили мы друг друга.

Бог знает, где теперь вся эта мебель!

Вот здесь была кровать. После полудня солнце
ее до середины освещало.
После обеда, кажется, в четыре,
расстались мы лишь на одну неделю.
Увы, она на вечность затянулась[3].

Кавафис не мог просто войти в старую комнату и подумать: вот тут стояла кровать, тут шкаф, тут солнце падало на нашу кровать. Полностью его мысль выглядит не так. На самом деле он думает, только не может сказать: не думал я, что вернусь сюда и стану вспоминать те послеполуденные часы, когда мы с ним лежали вот здесь, тесно сплетясь. Но это неправда. Я знаю, что я это думал, наверняка думал, а если не думал, позвольте мне себе вообразить, что, когда мы лежали на этой постели, отдыхая после бурных ласк, у меня уже появилось предзнание, что я вернусь сюда через несколько десятков лет в поисках этого своего молодого «я», которое наверняка отметило тот самый момент, чтобы я в зрелые годы мог его себе вернуть и почувствовать, что ничто, ничто не утрачивается и что, если мне суждено умереть, все равно это свидание с самим собой было не зря, потому что я написал свое имя на стенах коридоров времени, как вот случается написать свое имя на стене, а потом оказывается, что ее уже давно снесли.

Настоящего для Кавафиса почти не существует. Почти не существует, но не потому, что Кавафис заранее умел предвидеть, что будет дальше с миром, и, следовательно, заранее знал, что сумеет запомнить прошлое прежде, чем наступит будущее, и не потому, что поэзия его пронизана соперничающими временны´ми зонами, а потому, что реальная обитаемая зона его поэзии в буквальном смысле стала мостиком от памяти и воображения обратно к воображению и памяти. Рефлюкс — место, где что-то произошло. Для Кавафиса интуиция контринтуитивна, любые побуждения искажены рациональностью, а чувства слишком искушены, чтобы не знать, что любые постельные ласки всегда завершаются утратой покоя и равновесия. Реальность мы всегда понимаем неоднозначно, вразрез с фактами. Кавафис-любовник не написал бы это стихотворение в ностальгическом ключе, но тот, кто умел ностальгировать, как он это делает во многих своих стихах, уже готов ностальгировать и отсрочивает ностальгию постоянными репетициями.